ШОН КОННЕРИ «Я - ШОТЛАНДЕЦ» (Being A Scot) /
ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ

Шон Коннери «Я - шотландец», отрывки из книги.
Перевод с английского: Юнис - eunice-crimson.livejournal.com 

Это отрывок из книги сэра Шона Коннери «Я - шотландец» (Being A Scot).
Книга была написана в соавторстве с режиссером и писателем Мюрреем Григором и вышла в свет 25 августа 2008 года в издательстве Weidenfeld & Nicolson, Великобритания.

Из аннотации к книге: Это рассказ о жизни выходца из бедной шотландской семьи, начавшего свой «путь наверх» в качестве разносчика молока. Источником, всегда дававшим ему силы, Коннери считает Шотландию, а потому все, что он написал о себе в этой книге, так или иначе связано с ее народом, удивительной природой, мифами и легендами, историей, литературой, театром, живописью, тем, что входит для него в понятие родины.

Шон Коннери.

Я родился 25-го августа 1930 года. Наша семья жила на последнем этаже многоквартирного дома по адресу Фонтейнбридж, 176. Там не было ни горячей воды, ни ванной. Общий туалет располагался снаружи, четырьмя этажами ниже. В течение первых четырех лет у нас было только газовое освещение. Иногда света на общей лестничной клетке не было, после того как какой-нибудь сорвиголова разбивал сетку газового фонаря, чтобы смеха ради пропустить газ через молоко (* так оно приобретало наркотические свойства). Мы были самой маленькой семьей в доме, и знали большинство других жильцов, особенно пожилых. «Сбегай-ка посмотреть, не нужно ли чего-нибудь миссис Корриган» – просила меня мать.

И тогда ты не шел, а летел за ее покупками – хлебом, дровами или прессованным углём. Мы три раза переезжали в пределах одного и того же здания, и каждый раз находили что-то получше. В конце концов мы оказались на втором этаже, с видом на улицу. Помню восторг, который охватил меня при виде длины Фонтейнбридж из окна. Наискосок, с противоположной стороны улицы от нашего дома, рядом со входом в пивоварню МакЭвана располагался паб. Мальчишкой меня всегда ставило в тупик, зачем в конце дня его работники направлялись туда, чтобы оплатить пиво, за варение которого они и получали деньги, поскольку выпить бесплатный «паучи» – нефильтрованное пиво – на работе всегда дозволялось.

Когда я был молод, то не знал, что мне чего-то недоставало, так как мне не с чем было сравнивать. И в этом заключалась свобода. Мои отец и мать всегда тяжело работали, и я до сих пор думаю, что они - молодцы.

Джо Коннери познакомился с моей матерью Юфэмией Маклин в Эдинбурге на танцах. Ее называли Эффи в семье моего отца и Фэми – в ее собственной. Они поженились 28-го декабря 1928 года в приходской церкви Тайнкасл, когда моему отцу было 26, а матери 20.

Для свадебной вечеринки моя мама распорядилась вынести из кухни всю мебель, чтобы отец мог вкатить туда бочонок хорошего крепкого пива, обеспечивающего 72 пинты выпивки после всех прочих напитков, которые должны были появиться. Коннери и Маклины выстроились в противоположных углах кухни. Это была не очень теплая встреча. После пары бокалов Нил Маклин, мой шотландский дед, принялся доставать Томми Коннери, моего ирландского деда. Отец Томми был бедным приезжим мелким торговцем из ирландского графства Вексфорд, первым осевший в Глазго с мельничной работницей Дженни Макнаб. Нил принялся честить Томми на гаэльском, которого, как он знал, тот не понимает. Тогда Томми сказал Нилу прикрыть рот, а не то он с ним разделается. Это был еще тот вечер. Перед тем, как обстановка совсем уж накалилась, Нил отвел Дженни в сторонку, советуя ей пойти домой для ее же блага, что та восприняла очень плохо.

Маленький Томас Коннери.

Томми кое-что зарабатывал на жизнь, работая сборщиком мусора. Он разъезжал на запряженной лошадью телеге по бедным окрестностям Эдинбурга, собирая старую одежду и все, что продадут ему неимущие. Все, что ему удавалось добыть, он свозил старьевщику Эйзе Уоз, работавшему во дворе на Фонтейнбридж, расположенному немного вверх по улице от нас. Большие двери в низкой галерее, или арке, были открыты семь дней в неделю, чтобы принять любые товары, которые несли ему люди. Эйза больше платил за шерстяные вещи, чем за овчины, которые он взвешивал на огромных весах и укладывал затем одна на другую. Он был яркой фигурой в длинной шубе до самых щиколоток. Некоторые думали, что он йоркширский квакер, другие считали его просто чудаковатым евреем-торговцем, которому вдруг удалось разбогатеть. «Ах, нет же», – говорил он, когда кто-то уличал его в богатстве, – «если бы». И это прицепилось к нему. «Если бы – так, как всегда?», – затягивали дети. «Или если бы – так, как когда-то?».

По шотландской традиции мне дали имя Томас в честь отца моего отца, которое мои друзья сокращали до Тэм. Я очень любил этого старого плута, вечно попадавшего в передряги. Он боксировал в городских парках, воодушевляемый моей бабушкой Дженни, которая всегда поддерживала его. Его основная, приносящая прибыль работа называлась «посыльный букмекера». В те времена, чтобы сделать ставку на лошадь, нужно было присутствовать на ипподроме. Не много работающих мужчин могли найти на это время, и поэтому они обычно записывали свои ставки на клочках бумаги, и посыльный передавал их букмекеру. Это было незаконно, так что нужно было использовать псевдонимы вроде «Отчаянный Дэн», чтобы тебя не разоблачили и, возможно, не арестовали. Томми выплачивал ежедневные выигрыши по вечерам в туалете паба. Время от времени полиция могла его «замести», но букмекеры всегда платили штрафы исправно. Пятьдесят лет спустя я списал многие черты Джесси Макмаллена, ушлого криминального афериста из фильма «Семейный бизнес» (Family Business), с моего деда, тертого калача и проныры.

Школьная банда Стюарт Террейс. Я – второй слева в переднем ряду; и почему только я один – в галстуке?

Другой мой дед, Нил Маклин, был каменщиком, позднее ставший старшим работником, так что, полагаю, Маклины были состоятельнее и успешней Коннери. Коннери были католиками, но никто из них не посещал церкви, мой отец уж точно. Родственники матери были протестантами, но тоже не религиозными. Думаю, они скорее свысока глядели на Коннери, немного стыдясь, что те были старьевщиками, разъезжавшими по улицам в запряженной лошадью телеге. Однако у Нила ирландские рабочие, которых он нанимал, также не были в почете. «Послушай-ка, Мик, – говорил он одному из них, – ты хороший работник, в отличие от остальных. И должен тебе признаться – я плачу тебе больше, чем остальным. Только никому ни слова». Мик уходил, думая, что за славный джентльмен мой дедушка. Он так и не догадывался, что Нил говорил всем работникам одно и то же. Ни один из них не рассказывал об этом другому, и никто так никогда и не узнал, что все они получали одинаковую плату.

Во время Второй мировой войны на Стюарт Террейс, по Горджи-роуд у каждого был участок для выращивания овощей. Стоило овощам хотя бы наполовину созреть, люди крали их. У Нила возникла хитроумная идея, как защитить семейный урожай. Он распутал разноцветные проводки из старого электрического кабеля. Потом он обмотал их вокруг столбиков, провел красный провод через ряд салата, голубой – через кабачки, и зеленый – через картофель. Когда самый заядлый балабол пришел и спросил, какого черта он делает, мой дедушка взглянул на него и произнес:

–Ты знаешь обо всех этих кражах. Пусть эти мерзавцы только попробуют украсть мои овощи!

– Почему?

– Все это тянется прямиком в полицию, – сказал он, указывая на паутину разноцветных проводов.

Больше никто не притронулся к его овощам.

Маленький Томас Коннери.

По субботним вечерам большинство выдающихся господ Фонтейнбридж надевали боннеты, или плоские шляпы, и свешивались из своих окон, оперев руки на подушку и глазея на прохожих. Из-за подобных «зависаний на высоте» я всегда любопытствовал, не уходит ли американское выражение «ты где висишь?» корнями в историю шотландских городов.

В то время еще не было телевидения. Радио тогда и то считалось редкостью. Фильмы о Диком западе, вестерны с хорошими и плохими парнями, и звезды ковбойского кино вроде Тома Микса были для нас на первом месте. Страшные еженедельные выпуски, например, «Скрюченная рука» с сумасшедшим ученым доктором Полом Жирондой были нами особенно любимы. Немногие из нас могли позволить себе купить билет, и мы сбрасывались, собирая все имеющиеся у нас деньги, чтобы лишь один из нас мог пройти на сеанс. В подходящий пугающий момент, возможно, когда скрюченная рука выныривала из темноты, наш засланный казачок срывался с места и несся к аварийному выходу, чтобы впустить и нас всех.

На углу, в пятидесяти ярдах вверх по улице располагалась фабрика резины, где работал мой отец. Обычно он отправлялся туда в десять утра и работал до десяти вечера. Мне не приходилось часто видеться с ним, так что дома мы не веди долгих разговоров. Он отдавал моей матери все деньги, и именно ею принимались все важные решения. У нее был крутой нрав: мать была настоящим двигателем нашей семьи. Во время войны она также трудилась не покладая рук, убирая у польских офицеров, расквартированных по старым домам Эдинбурга. Всегда с дипломатами, в пригнанных длинных шинелях, за этими поляками с их лощеными стрижками в военном Эдинбурге тянулся шлейф франтовства. Они нравились нам, детям, особенно когда те устаивали необычные шоу-кабаре в «Палладиуме» и раздавали особые свинцовые значки на лацкан в виде польских орлов.

В районе, где только в нескольких домах был отдельный телефон, в полицию в случае чрезвычайного происшествия можно было позвонить, используя прямую телефонную линию, установленную внутри чугунных полицейских будок.

Эдинбургская полицейская будка. Городской архитектор Эдинбурга Эбенизер Дж. Макрэй отверг стандартные полицейские будки. По виду напоминающие греческие храмы, довершенные лавровыми венками, они выглядели к месту, особенно на классических улицах Нью Тауна. К сожалению, позиция городского архитектора сведена на нет современной ужасающей архитектурой Эдинбурга.

Нужно было всего лишь открыть маленькую дверь на петлях, чтобы напрямую связаться с полицейским участком. Один из них располагался как раз напротив нашего дома. Мальчишкой я узнавал о том, что происходило в округе, наблюдая, как полицейский приближался к той будке. То, как он шел, говорило тебе обо всем. Ты знал, что ничего не затевалось, когда он не спеша брел к ней и медленно отпирал металлическую дверь. Но когда он несся по улице, срывая шлем и ныряя в дверной проем, ты понимал – назревало что-то серьезное! Когда я получил роль чикагского копа Джимми Мэлоуна в «Неприкасаемых» (The Untouchables), я использовал свои воспоминания о тех фонтейнбриждских полисменах.

К сожалению, эти классические эдинбургские полицейские будки больше не действуют, несмотря на то, что все еще были бы полезны людям при чрезвычайных происшествиях. Много их еще уцелело по Эдинбургу, аляповато покрашенных и служащих ныне киосками для продажи кофе.

Игра кожаным мячом по дороге в школу – мое самое сильное воспоминание о детстве в Эдинбурге 30-х годов. Мяч, тогда стоивший почти шесть пенсов, обошелся бы сегодня едва ли в два. После школы мы бесконечно гоняли его туда-сюда в зелени нашего двора позади дома. Хотя в действительности там все было серым. Траву залили бетоном уже много лет назад, но это лишь сделало место идеальным для отработки удара головой. Мы ставили отметки мелом на стенах дома и отправляли мяч в эту цель часами, день за днем, круглый год. Когда я хотел перекусить, то всегда мог крикнуть маме, чтобы она бросила мне кусочек хлеба с вареньем. Она кидала его из окна дома, выходящего о двор. Фокус был в том, чтобы поймать липкий бутерброд, прежде чем тот шлепнется на землю.

Мы все были помешаны на футболе. Когда во время войны нашу школу временно закрыли, это совершенно не расстроило нас. Отсутствие уроков означало больше времени на совершенствование в футболе. Мы все мечтали стать профессиональными футболистами и когда-нибудь играть за Шотландию.

Эдинбургская полицейская будка. Хотя во многих городах эти будки уже снесли, в Эдинбурге они значатся архитектурными памятниками. Их уцелело около сотни, разной степени сохранности. Некоторые из них даже превратили в кофейные киоски. Попробуйте заказать в таком «копуччино».

В двенадцать лет я сдал вступительный экзамен и мне предложили место в школе Боромир, вероятно, благодаря моей матери. Это была школа для учеников с высокой успеваемостью. Но я выяснил, что они там больше занимаются регби, чем футболом. Так как футбол в моих глазах уступал только дыханию, я не пошел в хорошее учебное заведение, а выбрал среднюю школу Дэрротч на улице Верхняя Гилмор возле канала Юнион. Она была не такой сильной по учебе в сравнении с Боромир, но к футболу там относились серьезно, и вскоре я уже играл в школьной команде. Мисс Рози, моя учительница английского, была большой поборницей точности и поощряла мою любовь к слову. Так как большинство учеников надеялись работать потом в области техники и морской торговли, мы получили также хорошую математическую подготовку.

Странно, но мастерство мистера Брауна рисовать от руки на уроках геометрии я помню до сих пор. Он ловко чертил мелом квадраты, опирающиеся на катеты прямоугольного треугольника, а затем втолковывал нам знаменитую теорему Пифагора о том, что площади большого и двух малых квадратов равны. Но только прямоугольник футбольного поля оставался моим главным школьным увлечением. В то же время я был в восторге от идеи работать и зарабатывать деньги. Я не мог дождаться момента, когда смогу уже трудиться. Работа была очень важна для меня. Я собирал бутылки, чтобы копить деньги, а также устроился помощником мясника на неполный день. В конце недели мне выдавалась своеобразная мозаика из разнообразных обрезков мяса свиньи, ягненка и курицы. Моя мама бывала очень этим довольна, а я был счастлив, что она рада. С девяти лет я просыпался в шесть утра, чтобы доставлять молоко на маслобойню Кеннеди. Из моей выручки в три шиллинга и шесть пенсов в неделю, что на сегодняшние деньги всего лишь 20 пенсов, я отдавал маме 3 шиллинга, а шестипенсовик опускал в мою Почтовую копилку. Чтобы подогреть ваш интерес к чтению, добавлю, что она была в форме книги. Только у сотрудника почты был специальный ключ, чтобы открыть копилку и положить находящиеся в ней деньги на твой счет под проценты. В ее щели были зубчики, смыкавшиеся, когда монетка попадала внутрь. Когда с финансами у меня становилось туго, я научился выуживать оттуда монетки, двигая двумя ножами туда-сюда в щели копилки.

Томас Коннери.

Во время войны наша школа была реквизирована Гражданской обороной. На уроки нам сказали ходить в знатное поместье на Морнингсайд, в самом богатом районе Эдинбугра. Когда хозяйка дома заметила, что я был ее молочником, она, закрывая дверь, произнесла с рафинированным акцентом мисс Джин Броди: «Нет. Не думаю». Такое было время. И тогда это меня не так уж волновало. Я никогда не уразумел, что то был сущий снобизм. Для меня это означало лишь больше свободного времени на футбол.

Моя мама потеряла на войне двоих братьев, и, хотя не могла себе этого позволить, она усыновила Дональда, незаконнорожденного ребенка доктора и ее знакомой служанки. Я совершил свой «великий побег» из фонтейнбриджского заточения, чтобы навестить бабушку и дедушку со стороны Маклинов, живших в отдалении, через реку в графстве Файф. Каким удивительным приключением было пересечь реку, минуя могучие консольные балки моста через Форт! С самых пор первой воздушной атаки немцев на Британию, которая едва не задела этот стратегически важный мост, огромные аэростаты заграждения окружали его высокие балки подобно гигантским слонам Дамбо. Орудийные окопы возникали на островах тут и там. Иногда орудия выглядывали прямо из древних фортификаций, придавая им обманчивый вид линкоров.

Мой дядя приобрел дом шотландского пастора и возделывал небольшой земельный участок в угасающей шахтерской деревушке Лассоди, к северу от Данфермлайна. Он предложил моим дедушке и бабушке низенькую, похожую на сарай пристройку, которую вскоре превратил в уютный дом, разделив пристройку на комнаты и построив замечательную дровяную печь. Я очень хорошо помню, как отправлял поленья в ее голодную топку холодными зимними вечерами, и чувствовал, как из нее тотчас исходит тепло, в то время как тяга поднимает жар по высокому дымоходу.

Аэростаты заграждения во время Второй мировой войны размещались вокруг Моста через Форт, чтобы отражать бомбардировки Люфтваффе с малых высот. В 60-е, когда директор немецкой компании посетил компьютерную фабрику Hewlett-Packard на Южной Квинсферри, окна которой выходили на Мост через Форт, его спросили, не приходилось ли ему видеть этот мост раньше. «Только через перископ», – ответил тот.

Для нас, ребят, выросших в городе, Лассоди была маленьким домом в прериях. Нашим городским глазам обширные поля, раскинувшиеся до широкого горизонта, казались открытыми стрельбищами, как в ковбойских фильмах. Даже свиньи и куры казались чем-то необычным. Когда война подошла к концу, мы с младшим братом Нилом провели там не одно великолепное лето. Теперь был его черед доставлять молоко, забирая его с фермы еще теплым. Я даже мог кататься на соседской ломовой лошади породы клайдесдейл, которая днем обычно тянула плуг или цепи на полях. Она бы возвышалась над шотландским пони, гарроном, тащившим в городе мою повозку с молоком.

Меня очень заинтересовала хитроумная система, придуманная моим дедом, чтобы куры лучше неслись. Он построил большую прямоугольную клеть на двух столбиках и с полом в виде стальной сетки, чтобы куры могли клевать сквозь нее зерно. Раз в несколько дней он подвигал переносную клеть в другую часть поля. Это позволяло курам постоянно получать вдоволь корма, заставляя их откладывать больше яиц. Два человека могли поднять клеть и передвинуть ее на другой клочок поля. Это одновременно защищало кур от лисиц и не давало им портить траву. Все это было затеяно из-за войны, но сегодня бы тоже сработало. Недавно я сподвиг своего сына Стефана соорудить подобную клеть для кур при его бедфордском доме в Коннектикуте.

Когда я достиг своего 13-летия в 1943 году, то не видел смысла возвращаться в школу. Я особо не учился. Мне хотелось работать, зарабатывать деньги и играть в футбол. Так как время было военное, мне это как-то сошло с рук. Большинство работающих мужчин находились в армии, так что вскоре я нашел работу в Сент Катберт, местной маслобойне Кооперативного Холлсейлского Сообщества. Как и большинство жителей Фонтейнбридж, мы были членами кооператива. Каждый раз, как ты покупал что-либо, ты говорил свой номер. Свой я так и не забыл: 26245 Коннери. Но ты должен был убедиться, что его записали, иначе мог потерять прибыль. В те дни она могла достигать головокружительной суммы в 45 фунтов. Подумать только – ее могли выплатить тебе два раза в год.

Мой чек из маслобойни Сент Катберт, архив.

Моя первая должность в Сент Катберт звалась «тележечник маслобойни Корстофайн». Это я узнал только недавно, когда посетил Национальную библиотеку Шотландии. После того, как я ознакомился с некоторыми из известных документов их архива, включая письма Чарльза Дарвина и лорда Байрона, и душераздирающее последнее письмо королевы Марии Шотландской, написанное всего за шесть часов до ее казни, мне показали один из первых полученных мною чеков. Благодаря какому-то невероятному чутью архивариус нашел его среди тысяч документов на стеллажах. В чеке была указана моя начальная зарплата на 1944 год – гинея, или двадцать один шиллинг в неделю (1 фунт стерлингов и пять пенсов). Я убедился, что он также фиксирует мое повышение до должности транспортного рабочего на полную ставку, что означало – я был тогда младшим конюхом с собственной лошадью.

Я очень хорошо помню тот день. Чтобы быть как взрослые парни, я побежал покупать молескиновые брюки. Лошадь, за которой я ухаживал, была шотландским пони породы гаррон, по кличке Тич, и я нежно ее любил. Я купил ей розетки и цепочки, свисавшие по бокам головы, а еще – мартингал, или браслет, украшавший ее грудь. Я также добавил «вертушки», кругляши, которые вращались и крутились от ветра, или когда она шла рысью. Я так гордился Тич, что представил ее на ежегодном состязании лошадей и повозок, в категории «лучше всего обряженная лошадь», и она заслужила отличную оценку.

Я чистил и расчесывал ее, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы, пока пот не начал струиться у меня по спине, а под конец протер мешковиной ее дымчато-серую кожу.

Я стоял и смотрел на нее, чувствуя, о чем говорил Комби – Птаха сама сказала мне все, своим мягким, чутким обнюхиванием. Я притворился, будто поругиваю ее, ворчу, как старик Тэм в соседнем стойле со своей бельгийской кобылой, у которой была по-бычьи мощная шея.

Остатками маминой пасты для ботинок и папиными знаменитыми армейскими щетками я начистил ее копыта.

С колотящимся сердцем я выехал со двора и направился дальше по Фонтейнбридж, гордый, как павлин.

Томас Коннери.

Я заметил, что ко мне в нагруженной телеге приближается Старый Солдафон Люк, уткнувшись носом в собственный чистенький воротник. Молясь о том, чтобы он меня признал, я постарался расслабиться, в то время как мы все ближе и ближе подъезжали друг к другу, и вот, уже проезжая мимо, он вдруг кивнул головой: «Паршивое утро, сынок». Не помню, что я ответил, но знаю – это не могло выразить моих чувств.

Дождь почти оправдывал горячую влагу, навернувшуюся на мои глаза, когда я трусил по мосту – такой счастливый…

Тич, мой верный товарищ по тем утренним доставкам молока, вместе с ковбойскими выходками Тони, а также мастерская езда Тома Микса на экране обусловили мои особенные отношения с лошадьми. Или, возможно, поездки по полям на большой запряженной лошадью телеге во время школьных каникул, возле дедовского дома в Файфе, по-настоящему сблизили меня с лошадьми, и связь эта длится по сегодняшний день.

Я до сих пор комфортно чувствую себя в седле и никогда не испытывал никакого страха перед лошадьми.

В пределах разумного я всегда за хитроумные трюки, извлеченные сценаристами из безопасного царства их собственных фантазий. Однако в тех моих фильмах, где требовалось скакать верхом, от «Зардоз» (Zardoz) до «Неприкасаемых» (The Untouchables), некоторые из зрелищных сцен появились по воле случая. Когда в «Горце» (Highlander) я скакал во весь опор, режиссер Рассел Малкэй скомандовал повернуть, но как только я стал разворачивать скакуна, мой меч зацепился за плащ и больно впился коню в бок. Испуганное животное вдруг галопом рвануло в сторону, и было угрожающе близко к тому, чтобы сбросить меня. «Давай еще!», – вот и все, что прокричал мне довольный режиссер.

С любой лошадью, на которой меня просят ездить в фильмах, я люблю выезжать на прогулку ранним утром. В фильме «Ветер и лев» (The Wind and the Lion) я был верхом на довольно маленькой лошади, которая была быстра и намного более маневренна для съемочного взаимодействия, чем больший конь. Сценарий обязывал всадника выскочить через окно первого этажа прямо во внутренний двор. Я играл персонажа, обладающего внушительным именем Мулей Ахмед Моххамед аль-Райсули Великолепный, и было очевидно, что трюк для меня сложноват. Мы были в хороших руках, снимая около Севильи, где, без сомнения, живут лучшие в мире знатоки лошадей. Для того чтобы успокоить лошадь, подготовить ее для прыжка через окно, сначала ее учили приближаться к проему, прикрытому тонкой бумагой, а затем постепенно знакомили с разрезанной полосками прозрачной пластиковой завесой. После некоторого количества фальстартов лошадь переставала робеть и без заминки ныряла вперед.

В день съемок ее завели на первый этаж, в гостиную, мордой к специально сконструированным французским окнам. Внизу была насыпана куча песка, с расчетом, что она достаточно высока для того, чтобы смягчить прыжок лошади с всадником на спине. Четыре камеры были подготовлены для съемки, лошадь почуяла волнение и в один страшный миг снялась как пуля, вылетев через окно наружу – так далеко, что оставила песок далеко позади и заставила всадника-каскадера приземлиться головой вниз. Все думали, что американец мертв. Его поспешили доставить в больницу Малаги на вертолете, однако, приняв в пути две таблетки аспирина, он чудесным образом прибыл туда здоровым. Чтобы найти перепуганную лошадь, ускакавшую на многие мили, потребовалось более четырех часов. Лишь два оператора успели запечатлеть эту неповторимую сцену.

«Шалако», 1968 год, режиссер – Эдвард Дмитрык, съемки проводились на локациях «макаронных вестернов» в южной Испании. Я играл Шалако, грабителя-стрелка, скачущего по земле апачей на помощь таким европейским аристократам, как Брижит Бардо.

В «Шалако» пришлось несладко и мне. В последний момент мне дали запасную белую лошадь Брижит Бардо. Это должно было сэкономить время, потребовавшееся, чтобы расседлать ее первого коня, так как она ездила в дамском седле. Уже начинало смеркаться, и у меня не было времени на обыкновенную тренировочную езду. Когда я проезжал по садам Альмерии, лошадь встала на дыбы. Мне повезло, что я хотя бы успел высвободить ногу из стремени, так как если лошадь заваливается на спину и падает на тебя всем своим весом – то все, покойной ночи, милый принц.

Я и не помышлял об этих опасностях, ждавших меня в будущем, когда отводил Тич обратно в ее стойло на маслобойне Сент Катберт, и остаток дня был волен играть в футбол в клубе Фет-Лор. Хотя я доставлял молоко в колледж Феттс, только сейчас сообразил, что этот спортивный клуб был основан после Первой мировой войны двумя ведущими школами-интернатами – Феттс и Лоретто. Футбол был моей страстью, но клуб Феттс-Лоретто для мальчиков располагал помещениями возле Хай Стрит, где, кроме того, можно было заниматься гимнастикой, боксом, играть в бильярд, также там была богатая библиотека и редкая тогда роскошь – горячая ванна. Еще до появления «социального государства» клуб предлагал «забрать бедных недоедающих и худо одетых мальчиков с улицы, предлагая им приветливое место для встреч, где можно поесть и выпить горячего». Мне и другим фонтейнбриджским ребятам футбольные поля Сефтон Парка уж точно казались соблазнительней уличных забав с мячиком, и это подтолкнуло некоторых из нас к профессиональной игре в футбол.  

Шон Коннери «Я - шотландец», отрывки из книги.
Перевод с английского: Юнис - eunice-crimson.livejournal.com 

«Ветер и лев», 1975 год, режиссер – Джон Милиус, я исполняю роль берберского бандита Мулейя Ахмеда Моххамеда аль-Райсули Великолепного, который похищает Иден Пердикарис и двоих ее детей, что вынуждает президента Америки организовать вооруженную спасательную операцию.