СЭР ГАВЕЙН И ЗЕЛЕНЫЙ РЫЦАРЬ
Дж. Р. Р. Толкин «Профессор и чудовища: Эссе»

Дж. Р. Р. Толкин «Профессор и чудовища: Эссе»

СТРАНИЦЫ: 1 | 2 | 3 »

Предыдущая страница

Зеленый Рыцарь. Художник William O'Connor.

Намек прозрачен; однако в сценах двух первых искушений автор предпочитает просто описывать события и передавать диалог, умалчивая о чувствах Гавейна (и не давая оценки происходящему). Но как только дело доходит до третьего искушения, тон повествования меняется. До сих пор Гавейн изо всех сил старался остаться в рамках куртуазии, и ему — с помощью присущего ему ума и изысканных манер, которыми он так славился, — удавалось искусно вывернуться. До этого момента (то есть до вечера 30 декабря) он чувствовал себя более или менее уверенно. В строфах же 70 и 71 (строки 1750 и далее) наступает кульминация. Теперь Гавейн в большой опасности. Благоразумное бегство оказалось невозможным — пришлось бы нарушить слово и поступить неучтиво по отношению к хозяину замка. Сон Гавейна был смутен и тревожен, полон смертного страха. Но, когда леди появляется вновь, наш рыцарь встречает ее с искренней радостью и, как всегда, восторгается ее красотой. Итак, утром последнего дня уходящего года леди вновь приходит в покой Гавейна:

...в длиннополой, до самого пола, пелерине прекрасной
с тщательно щипанной, пышной меховою опушкой,
без чепца, лишь камни в косах ее сверкали,
яхонты ясные, яркие, в связках по двадцать;
ее лик благородный и шея были открыты,
на груди у ней вырез, и вырез у ней на спине.
Леди в светлицу вошла и двери закрыла,
отворила окно, дабы рыцарь скорее проснулся,
И слова привета Гавейну вымолвила велегласно:

«Как можешь ты спать, о рыцарь!
Смотри, как утро ясно!»
Взор Гавейна не мог открыться,
но он слышал ее прекрасно.

Долила дрема тяжкая доблестного Гавейна,
смутно уму его было в муке дремотной,
в мыслях о неумытном роке, коего не минуть,
о свидании у Часовни, о злоудачном ударе,
коий он должен принять по данному слову.
Но явление леди тотчас его пробудило.
Леди к нему подошла с улыбкой веселой,
склонилась над ним и нежно поцеловала.
Рыцарь радостно встретил ее, наслаждаясь
ликом леди и нарядом ее прекрасным.
Отлынивать было тщетно, хлынула щедро
прямо в сердце рыцарю огромная радость.
И с улыбками сладкими славно они забавлялись,
смех искрометный звенел без меры, меж ними витая.

Стали словами играть,
от удовольствия тая.
И беды бы не миновать,
когда бы не Дева Святая.

(69–70.1736–69)

С этими строками впервые после описания щита Гавейна (а здесь к нему скрытая отсылка) и изображенной на нем пентаграммы мы возвращаемся к религии, к чему-то, что стоит выше вежливости и хороших манер и выходит за рамки рыцарского кодекса. В итоге оказалось (а впоследствии будет доказано окончательно), что в решающей битве куртуазия не только бесполезна, но, более того, по-настоящему опасна и способна сыграть на руку врагу. Сразу после приведенной выше сцены появляется слово synne [26], причем в первый и последний раз, несмотря на то что поэма посвящена в основном вопросам нравственности. Благодаря этому слово приобретает дополнительный вес, а главное, проводится четкая граница (Гавейн сам оказывается вынужден ее провести) между «грехом» (moral law — нравственным законом) и рыцарской учтивостью — куртуазией (courtesy):

Так она с тактом подталкивала его тихо,
но непреклонно, покуда он, оного не желая,
не встал у черты, за которой в итоге пришлось бы
либо леди отвергнуть с оскорблением, либо сдаться.
Хотел он остаться учтивым, уважить даму,
но и прелюбодеянья боялся, хозяина замка,
доброго лорда, с дамой предать не желая.
«Господи Всемогущий! — воззвал он. — Помоги и помилуй!»

(71.1770–6)

Финал сцены последнего искушения, когда леди, потерпев окончательное поражение в главном (или более серьезном, или единственно реальном), полностью меняет тактику [27], — безусловно, дополнительно осложняет эту и без того сложную поэму, о чем нам еще предстоит поговорить подробно в надлежащее время. А сейчас мы перейдем к сцене, которая следует за искушением, — к исповеди Гавейна (75.1874–84).

Здесь есть прямой смысл упомянуть И. Голланца [28]. Он заслуживает этого хотя бы потому, что первым обратился к сцене исповеди Гавейна (75.1874 — 84), которой до него уделяли мало внимания или не уделяли вовсе. Однако он безнадежно упустил из виду главный момент или даже несколько главных моментов. Ими я и намерен сейчас заняться. Не будет преувеличением сказать, что интерпретация и оценка поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» целиком зависят от того, как понимается тридцатая строфа Песни Третьей (строфа 75) [29]. Или поэт знал, чего хочет добиться, понимал, что говорит, и сознательно поместил эту строфу именно в это место — и тогда мы обязаны относиться к этому со всей серьезностью и считаться с замыслом автора; или же автор ничего не имел в виду и был просто компилятором, который кое-как свел воедино традиционные для этого сюжета сцены, и, стало быть, его поэма не заслуживает особого внимания и может представлять интерес разве что в качестве чулана, набитого старыми, полузабытыми и маловразумительными историями и байками, — обыкновенная волшебная история для взрослых, причем не очень-то удачная.

Голланц, очевидно, придерживался второго мнения, так как в его примечаниях имеется такое удивительное утверждение: «...хотя сам поэт этого не замечает (!), исповедь Гавейна святотатственна. Гавейн умалчивает о том, что принял в подарок пояс с намерением оставить его себе». Сущая чепуха! Как мы увидим, текст недвусмысленно опровергает это утверждение. Но прежде всего представляется абсолютно невероятным, чтобы такой в высшей степени серьезный поэт (8), который ранее, преследуя четко обозначенную нравственную цель, вставил в поэму пространное отступление о пентаграмме и о щите Гавейна, ни с того ни с сего ввел бы в текст пассаж об исповеди и отпущении грехов (таинства, к которым он, что бы ни думали на этот счет нынешние критики, относился с величайшим благоговением), да еще упустив из виду столь «малозаметную» деталь, как «святотатство» (sacrilege). Если он был таким глупцом, остается подивиться, зачем издатели вообще дают себе труд издавать и редактировать его сочинения?

Обратимся к тексту. Во-первых, поскольку автор не сообщает, в чем именно Гавейн исповедался, мы не можем сказать, о чем он умолчал, и поэтому утверждение, будто он что-то утаил, — просто благоглупость. Однако нам сказано, что Гавейн schewed his mysdedez, of ре more and ре mynne, то есть исповедался во всех своих грехах (во всем, в чем следовало исповедаться), как в больших, так и в малых. Для тех, кому и теперь еще не все ясно, автор добавляет: исповедь Гавейна была доброкачественной, не «кощунственной», а оставление грехов — действенным (9):

Откровенно Гавейн исповедался в своих прегрешеньях,
в великих и малых, небеса о милости умоляя,
да будет избавлен от гнета, что на душу давит.
Отпуст над ним был прочитан по чину, и очистилась
душа его совершенно — хоть не страшись Суда...

(75.1880–4)

А если кому-то и этого мало, поэт показывает вдобавок, как легко было после исповеди на сердце у Гавейна:

И отправился на пир, и радовался с прекрасными леди,
за достойным застольем пел песни, в танцы пустился,
до утра почти, как допрежь ни разу, — лишь в этот раз.

Так что кто-то даже сказал:
«В каком он восторге сейчас!
Он веселым таким не бывал с тех пор, как гостит у нас».

(75.1885–92)

Надо ли говорить, что легкость на сердце — явно не то расположение духа, которое могло бы сопутствовать лживой исповеди и умышленному сокрытию греха?

Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь.

Стало быть, исповедь Гавейна представлена как искренняя. И при этом Гавейн оставил пояс себе. О случайности или неумышленности речи нет. Поэтому мы вынуждены считаться с этой ситуацией, созданной автором намеренно: нам предлагают задуматься над соотношением разных поведенческих канонов, законов куртуазности, правил игры, условностей этикета — и понятий о грехе, нравственности и спасении души, а вкупе и всего, в чем автор усматривает вечные и универсальные ценности. И разумеется, исповедь именно по этим соображениям и введена в поэму, причем именно здесь. В условиях смертельной опасности Гавейну пришлось разорвать свой рыцарский кодекс надвое, решительно разъединить его составляющие — благородные манеры и нравственное благородство.

А теперь нам придется обсудить все это подробнее. Итак, из рассказа об исповеди Гавейна вытекает прежде всего следующее: автор не считал, что утаить пояс было проступком или грехом на том плане, где царят законы нравственности. Поскольку возможны только два варианта: либо Гавейн вообще не придавал значения поясу и достаточно разбирался в вопросах веры, чтобы не путать досужие забавы с вещами посерьезнее, либо же он упомянул о поясе на исповеди, но священник lern hym better [30]. Первый вариант, по-видимому, менее вероятен, поскольку в этих вопросах образование Гавейна, считай, еще только началось. Кроме того, автор сообщает нам, что перед тем, как исповедоваться, Гавейн обращается к священнику за каким-то советом (10).

На самом деле мы достигли места, где пересекаются два плана: на одном — все сущностное, устойчивое, на другом — иллюзорные, преходящие ценности. С одной стороны — нравственность, с другой — кодекс чести, игра по правилам. Персональный кодекс чести у большинства людей был прежде (а у многих и теперь остается) примерно таким же, как у сэра Гавейна, то есть представляет собой смесь обоих уровней, и любые бреши в подобном персональном кодексе чести неизменно вызывают схожие чувства. Только кризис или — если кризиса не происходит — серьезные раздумья (а задумываются герои редко) способны помочь в распутывании разноплановых элементов, и этот процесс может быть весьма болезненным, с чем и пришлось столкнуться Гавейну.

Разумеется, «игра по правилам» может иметь дело как с самыми обыденными, так и с более серьезными вещами, по восходящей, — начиная, скажем, с игры в шашки или в карты. Чем теснее эти игры будут связаны с реальными делами и обязанностями, тем больше может оказаться их нравственная нагрузка; поступки «совершённые» и «несовершённые» будут иметь два аспекта — по отношению к игровому ритуалу и по отношению к законам вечности. Таким образом, чаще будет возникать и дилемма — конфликт разных планов. И чем серьезнее ваше отношение к играм, тем суровее и болезненнее будут возникающие перед вами дилеммы. Сэр Гавейн (как он описан в поэме) по своему сословию, традициям и воспитанию принадлежал к людям, которые относятся к своим играм самым серьезным образом. Терзания его были нешуточными. Можно сказать, он и выбран-то был именно по этой причине, выбран автором, который и сам принадлежал к тому же сословию, впитал те же традиции и знал, каково бывает в таких случаях, не понаслышке. При этом его интересовали проблемы поведения и ему случалось задумываться над ними.

Здесь можно задаться вопросом: «Не является ли это попросту поэтическим промахом, fault of art, — затронуть здесь столь серьезные материи, как всамделишная исповедь и настоящее отпущение грехов? Ринуться в бой очертя голову и насильно привлечь внимание читателя к расхождениям в двух неравнозначных системах ценностей (а может быть, читателю это не слишком-то и интересно)? К чему упоминания о подобных вещах в рамках простой волшебной истории? И как можно всерьез копаться во всякой ахинее вроде обмена оленины на поцелуи? Сейчас у меня нет особого желания отвечать на подобные вопросы, так как моя главная задача — сказать и (я надеюсь) показать, что автор «Сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря» именно так и поступил, и если не уяснить этого — мы не сможем понять, как он работал со своим материалом, или поймем неправильно. Но раз уж вопрос поднят, я отвечу. Практически все признают: поэма дышит жизненной силой. Причем, скорее всего, она дошла до наших дней не вопреки, а все-таки именно благодаря необыкновенной серьезности авторского подхода. Однако многое зависит от того, чего хочет (или думает, что хочет) читатель. Требует ли он от автора, чтобы его ожидания оправдались? Или чтобы автор придерживался тех же взглядов? Или чтобы он непременно был, скажем, антропологом и антикваром в одном лице? Или чтобы он поставил бы себе целью поразвлечь читателя и просто рассказал бы ему занимательную волшебную историю? И как же он этого достигнет, ограниченный рамками своего времени и современного ему образа мышления? Уж наверняка, даже если бы автор ничего не добивался, кроме как развлечь читателя (что не характерно для усложненного и дидактичного четырнадцатого столетия), разве он, оживляя старые предания, не обречен был в конечном счете пуститься обсуждать современные ему — но и непреходящие — проблемы нравственности? Не выпуская их ни на мгновение из виду, вдыхал он жизнь в своих героев и воскрешал старинные легенды, которые приобретали при этом смысл совершенно отличный от первоначального (о котором автор, по-видимому, имел куда меньше понятия, чем некоторые из наших современников, и которому придавал куда меньше значения). Это тот случай, когда новое вино наливают в старые мехи и, соответственно, неизбежны трещины и течи. Как бы то ни было, поднятая автором этическая проблема (конфликт систем ценностей) благодаря столь любопытной и причудливой постановке, мне кажется, куда более жизненна и интересна, нежели любые расплывчатые гадания об ушедших временах. Так или иначе, я считаю, что четырнадцатый век выше эпохи варварства, а теология с этикой — выше фольклора. Разумеется, я не настаиваю на предположении, что это входило в изначальный замысел автора — столкнуть «реальные» правила поведения с искусственными. Мне представляется, что поэма писалась довольно долго, текст то и дело менялся, что-то дописывалось, что-то вымарывалось. Однако вопросы нравственности не потерпели ущерба. Они присущи рассказанной автором истории изначально, а потому естественным образом поднимаются по ходу повествования снова и снова, и автор вновь и вновь заостряет на них внимание — и у него получается это то лучше, то хуже: в меру его вдумчивости и проницательности, в меру его превосходства над каким-нибудь бродячим сказочником.

Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь.

В любом случае ясно, что еще до создания окончательной версии «Сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря» автор уже способен был целиком и полностью осознать, что у него получилась именно морализаторская поэма, этакий трактат на тему рыцарских добродетелей и куртуазных манер. Недаром он, отправляя своего рыцаря на стезю испытаний, ввел в поэму целых две строфы о пентаграмме («...хотя и затянется моя история», — оговаривается он, — и хотя это может прийтись не по вкусу современному читателю). И прежде чем автор помещает в конце рассказа о главном испытании пассаж об исповеди, он уже обратил наше внимание на конфликт, возникающий между разноплановыми системами ценностей, недвусмысленно высказавшись на эту тему в строках 1773—4. Эти строки ставят нравственный закон выше законов рыцарской учтивости и однозначно отвергают (вынуждая к этому и Гавейна) прелюбодеяние, когда оно в согласии с куртуазной традицией понимается как неотъемлемая часть рыцарской нравственности, как нечто, в чем для совершенного рыцаря якобы нет ничего предосудительного. Весьма современная и весьма английская точка зрения! (11)

Но в свете высказанного ранее хозяйкой открытого приглашения к прелюбодеянию (строфа 49, строки 1237—40) (несомненно, эта сцена намеренно помещена в самом начале [31] разбираемого сейчас фрагмента поэмы) нам легко увидеть тщетность всех последующих попыток Гавейна защититься, оставаясь по-рыцарски учтивым. С этого момента у Гавейна нет сомнений: леди пытается to haf wonпеп hym to woзe («склонить его к плотской любви», 61.1550). Гавейн атакован с двух сторон.

На самом-то деле он уже отказался от показного «служения», от роли «верного слуги», находящегося у леди в абсолютном подчинении, послушного ее воле и желаниям. Однако на словах он еще пытается притворяться, будто покорен желаниям хозяйки, изъясняясь с обычной изысканностью и куртуазной вежливостью:

Богом клянусь, если буду любезен тебе
словом своим или службой, на какую способен,
к вящему твоему удовольствию, буду я рад...

(50.1245–7)

Одобрению рад я, которое ты мне даруешь,
горд я слугою служить госпоже благородной.

(51.1277–8)

Желанье любое твое для меня непреложно,
честь для меня, и почет, и чистая радость
с помощью Божьей слугою быть у тебя.

(61.1546–8)

Все эти и им подобные заверения — после того как Гавейн раз и навсегда отверг wylnyng [32] (1546) хозяйки, — превратились в пустые слова, оказались низведены до уровня рождественских игр.

Изрядный опыт Гавейна по части придворных игр, требующих хороших манер и умения не лезть за словом в карман, позволил рыцарю не выставить себя откровенным «crapayn» [33] и избежать «vileinye» [34] в речах, то есть не употреблять выражений грубых или просторечных (безотносительно к их правдивости) (12). Однако, хотя Гавейн умудрился отказать хозяйке с прямо-таки обезоруживающим изяществом, закон «покорности любым желаниям дамы» был все-таки нарушен. Нарушить же его Гавейн мог только по этическим соображениям, как бы находчиво он это нарушение ни аргументировал. Впрочем, об этом не говорится вплоть до строк 71.1773–4 [35]. Если бы у Гавейна не было иного выхода, ему пришлось бы оставить изысканные манеры и lodly refuse [36] (строка 1772) («грубо отказать». — Пер.) даме.

Однако его не подвели к этой «черте» непоправимо близко, так, что ему было бы уже не отделаться заверением: «Нет у меня любимой, и вряд ли будет скоро» (71.1790–1) [37]. Этих слов, с какой бы «милой улыбкой» ни были они произнесены, более чем достаточно. A word pat worst is of alle [38] (1792), — отвечает на это леди. Однако леди больше не подталкивает Гавейна к «черте»: автор, несомненно, не хотел, чтобы благородство Гавейна оказалось сломлено. Автор одобряет изысканные манеры и отсутствие vileinye, когда эти качества находятся в союзе с добродетелью и основаны на ней, одобряет куртуазную учтивость, очищенную в целомудренной «рыцарской любви», свободной от прелюбодеяния (13).

Мы должны, таким образом, признать, что автор включил в поэму рассказ об исповеди намеренно и сам выбрал для него подходящее место. Это свидетельствует о том, что, по мнению автора, «игры» и «манеры» не имеют значения для спасения души («salvation» (75.1879) [39]) и в любом случае стоят ниже истинной добродетели, которой они должны в случае конфликта уступать. Это различие понимает и Зеленый Рыцарь. Он говорит, что Гавейн — «самый непорочный человек на земле» (95.2363) [40], имея в виду главное: нравственность.

Но мы не затронули еще несколько занятных второстепенных вопросов. Зеленый Рыцарь продолжает свою речь так: Bot here yow lakked a lyttel, sir, and lewte yow wonted (95.2366) [41]. Что значит lewte? Было бы не вполне точно перевести это слово как «верность» (loyalty), несмотря на родственность этих слов, так как в наши дни слово «верность» применяется главным образом по отношению к честности и постоянству в некоторых важных личностных и общественных отношениях или к долгу (перед короной или отечеством, родственниками или близкими друзьями). Лучше и точнее будет здесь, пожалуй, слово «законность» (legality), также родственное слову lewte, так как lewte, вполне возможно, означает любую «приверженность правилам», неважно какого уровня и кем установленным. Так, наш автор называет аллитерации, расставленные в стихотворной строке на положенных местах, в соответствии с обычными правилами метрики — lel letters (loyal letters) («верные буквы». — Пер.) (2.35) [42].

Нарушение каких же правил может быть вменено в вину Гавейну, который принял в подарок пояс, оставил его себе и умолчал об этом? Обвинений можно выдвинуть три: он принял в подарок пояс и ничего не подарил взамен; он не отдал пояс лорду в качестве части своей «добычи» в третий день (как должен был в соответствии с шутливым договором, недвусмысленно названным layke, то есть «игрой»); он использовал пояс для защиты от Зеленого Рыцаря. Полагаю, ясно, что Зеленый Рыцарь имеет в виду только второе. Он говорит:

Верному платят верно — И страх неведом ему.
На третий день впал ты в скверну...

(94.2354–6)

Поясом препоясан моим ты...

(95.2358)

Он пеняет Гавейну как мужчина мужчине, как игрок игроку. И, полагаю, ясно, что он выражает мнение автора.

Зеленый Рыцарь.

А автор не был простаком. Те, кто придерживается строгих и бескомпромиссных нравственных правил, совсем не обязательно простоваты. Возможно, автор думал, что в теории с вопросами нравственности все предельно ясно. Но по тому, как он обошелся со своим материалом, видно и вот еще что: он не считал, что вести себя благочестно — проблема невеликая и усилий не требует. В любом случае он был, если можно так выразиться, джентльменом и настоящим профессионалом [43], а потому он не оставался равнодушен к тонкостям. И действительно: moralitas [44] его поэмы мало того что и сама по себе сложна, но еще и дополнительно обогащена картиной того, как сталкиваются на низшем уровне разноуровневые законы. Иными словами, автор поставил — или высветил — довольно-таки серьезную проблему.

Гавейну приходится принять прощальный подарок леди. С нажимом подчеркивается, что рыцарь свободен от обвинения в «стяжательстве». Его погрешность была чисто технической: он принял у леди подарок и не смог ничем отдарить, но у него и не было ничего, сравнимого с поясом по ценности, а подарить какую-нибудь безделушку означало бы нанести леди оскорбление (72.1798 и далее [45]). К тому же красота и ценность пояса самого по себе (81.2037—40 [46]) для Гавейна в тот момент значения не имели. Гавейн поставлен в безвыходное положение — ведь пояс, возможно, способен будет спасти ему жизнь, когда он отправится на условленное свидание с Зеленым Рыцарем. Автор нигде не дает этической оценки самой Игре с Отрубанием Головы, но если этим займемся мы, то нам не удастся обнаружить статьи договора Гавейна с Зеленым Рыцарем, которую нарушил бы Гавейн, оставив пояс себе, чтобы получить шанс на спасение. Все, что он обещал, — явиться лично, не присылать вместо себя никого другого (вероятный смысл строки 384, строфа 17: ... wyth no wyз ellez on luue [47]), явиться в назначенный срок и затем принять от Рыцаря один удар, не оказывая сопротивления. Таким образом, Гавейну не нужен адвокат; впрочем, возможно, кто-нибудь не упустит указать на то, что Гавейна, по сути, вовлекли в дело обманом, поскольку Зеленый Рыцарь продемонстрировал, что защищен волшебством, только под занавес.

Поэтому с этической точки зрения Гавейна можно было бы считать свободным от обещания, так что даже на уровне просто «игры» попытку Гавейна использовать собственное маленькое волшебство можно считать совершенно честным ходом. Однако автора интересовало иное, хотя он не оставляет без внимания и это, как мы видим из возражения Гавейна:

Коль упадет моя глава,
ее я не приставлю. (91.3282–3)

Таким образом, мы рассматриваем только события в замке и шуточный договор Гавейна с лордом. Гавейн принял в подарок пояс потому, что наутро имел все шансы остаться без головы. И вновь попал в ловушку. Леди хитро выбрала время. Она долго давила на Гавейна, уговаривая взять пояс, и наконец в минуту его слабости ей удалось добиться своего — тут капкан и захлопнулся: леди попросила рыцаря ничего не говорить о поясе ее мужу. Гавейн согласился. Да и едва ли он мог поступить иначе. Однако с присущей ему щедростью и излишней горячностью, о которых мы уже говорили, он клянется не рассказывать об этом никому в мире (14). Разумеется, ему хотелось оставить пояс себе — на случай, что тот действительно окажется спасительным (никакой иной ценности в поясе Гавейн для себя лично, как следует из текста, не усматривал). Но если бы даже ему этого и не хотелось, перед ним все равно встала бы та же самая дилемма. Как соблюсти законы куруазности? Вернуть уже принятый пояс, отказать леди в ее просьбе — и то и другое выглядело бы неучтиво. Спросить, почему о поясе следует помалкивать, Гавейн не мог; по всей видимости, он не хотел смущать леди этим вопросом, так как не было причин полагать, что пояс ей не принадлежит и она не имеет права дарить его. Как ни поверни, пояс принадлежал леди точно в той же мере, что и ее поцелуи, а в скользкой ситуации с поцелуями Гавейн избавил леди от неловкости, отказавшись сообщить, от кого он получил их (15). В момент, когда Гавейн принимает пояс и обещает никому о нем не говорить, нам не сообщается, вспомнил ли Гавейн о своем шуточном договоре с лордом. Но если и не вспомнил, в конечном итоге это его не извиняет. Гавейн не мог пребывать в забывчивости слишком долго. Когда вечером лорд вернулся домой, Гавейн не мог не вспомнить о договоре. Он и вспомнил. Об этом прямо не сказано, однако нам это ясно из строфы 77 — по той поспешности, с которой Гавейн хочет покончить с делом. «На этот раз я плачу первым!» — восклицает он, выбегая навстречу лорду (и, как всегда, заходит дальше, чем нужно. Дает он при этом обещание или нарушает его — дела не меняет) (строки 1932—4). Следовательно, только в этот момент и только здесь мы можем поймать Гавейна за руку. «На этот раз я первым исполню наш уговор», — говорит Гавейн и тут же нарушает главное условие этого уговора. Он умалчивает о поясе. И ему неловко. «Достаточно!» — восклицает он, когда лорд (со значением, которое Гавейну еще не понятно, равно как и нам, пока мы не прочитали историю до конца) говорит, что лисьей шкуры маловато в обмен на три столь ценных «сокровища» [48], как поцелуи.

Итак, Prid tyme prowe best [49] («третий раз решает все»), но at Ре find pou fayled pore [50] («на третий раз ты крупно оплошал»). Я вовсе не утверждаю, что Гавейн не «оплошал» вообще, да и главная мысль автора совсем не в этом. Я лишь обращаю внимание на то, в какой степени и на каком плане «оплошал» Гавейн с авторской точки зрения, — если в этом возможно разобраться. Именно подобные проблемы больше всего интересовали автора поэмы. Исходя из деталей, естественно заключить, что автор выделял три плана (уровня): уровень простых, шуточных игр, вроде той, что затеяли Гавейн и хозяин замка; уровень куртуазии, то есть «придворных», или вежливых, манер (16), куда входит в числе прочего особое, почтительное отношение к женщине. Но в кодекс галантных манер может включаться — как его составная часть — и более серьезный, а потому и более опасный кодекс «игры» в «куртуазную любовь». А правила этого кодекса подчас конфликтуют с законами нравственности. И наконец, третий уровень: уровень реальной нравственности, реальных добродетелей и грехов. Эти три уровня, три плана могут вступать в конфликт. И в таких случаях следует подчиняться законам высшего плана. По прибытии Гавейна в замок создается сразу несколько ситуаций, чреватых подобными конфликтами, почему перед Гавейном и возникает каждый раз дилемма: как поступить? Автора интересует главным образом конфликт между куртуазностыо и добродетелью (в данном случае двумя добродетелями — чистоты и верности). Он показывает нам все увеличивающееся расхождение конфликтующих сторон и дает понять, что в кризисной ситуации искушения Гавейн видит это расхождение и выбирает добродетель, хотя не изменяет при этом и куртуазности, требующей изысканности в манерах и благородства в речах. Я полагаю, сценой исповеди автор намеревался показать, что низший уровень, шутливая игра, не имеет в конечном итоге вообще никакого значения. Впрочем, прежде он позабавился, вскрыв характерную дилемму, какие искусственная куртуазная учтивость способна порождать даже на нижнем уровне — уровне игры. В случае с поясом вопросы греха и добродетели затронуты не были. Поэтому Гавейн поставил законы рыцарственной учтивости выше и подчинился леди, хотя это вынудило его нарушить слово (пусть в достаточно несерьезной игре). Но увы, как сказал бы, я полагаю, наш автор: на самом деле законы искусственной учтивости не могли оправдать Гавейна и здесь, поскольку (в отличие от законов морали) они не имеют высшей, универсально значимой ценности. Да и апеллировать к этим законам он мог бы лишь в том случае, если бы для него не было в поясе корысти и он принял бы его только из нежелания показаться неучтивым. Но корысть была. Не соблазнись Гавейн поясом — а что, если тот и правда волшебный? — ему бы не пришлось, вопреки договору с лордом, утаивать подаренное. При этом корысть у Гавейна была вполне понятная — он не хотел умирать. А решение испытать пояс никоим образом не противоречило изначальному договору Гавейна с Зеленым Рыцарем. Противоречило оно только уговору с хозяином замка, с виду нелепому и чисто шуточному. Вот этот-то уговор Гавейн и нарушил, вот тут-то он и оплошал.

Читать дальше

СТРАНИЦЫ: 1 | 2 | 3 »

ПРИМЕЧАНИЯ

26) Грех (древнеангл.).

27) Видя, что Гавейн непреклонен, дама пытается вручить ему какой-нибудь подарок на память о ней и просит, в свою очередь, подарка от него.

28) Сэр Израэль Голланц (Israel Gollancz) — редактор издания поэмы, на которое (конкретно — на примечание к строке 1880) Толкин здесь и ссылается (Sir Gawain and the Green Knihgt. Early English Text Society, 1940).

29) Собственно сцена исповеди.

30) Среднеангл., букв. «наставил его лучше» (в данном контексте: «объяснил ему истинное положение вещей», «успокоил его»).

31) А именно — в сцене первого утреннего визита леди к Гавейну: зe аг welcum to my cors, говорит леди Гавейну (в переводе Толкина: «You are welcome to my body» (прибл. «Ты приглашен к моему телу»).

32) Wylnyng — воля, желание (древнеангл.). Соответствующая строка, выглядящая в оригинале как «I wolde yowre wylnyng worche at my myjt», переведена Толкином так: «All your will I would wish to work, as I am able...» («Я выполню все твои желания, насколько это будет в моих силах...»).

33) Crapayn — «презренный негодяй», «подлец» (среднеангл.). В оригинале слово употреблено в строке: «Не cared for his cortaysye, lest crapayn he were», в переводе Толкина: «Не cared for his courtesy, lest a caitiff he proved» («Он пекся об учтивости, чтобы не выказать себя подлецом»).

34) Vileinye — грубости (среднеангл.).

35) «Не cared for his cortaysye, lest crapayn he were, /And more for his meschef зif he schulde make synne». У Толкина: «He cared for his courtesy, lest a caitiff he proved, / yet more for his sad case, if he schould sin commit». («Он пекся об учтивости, чтобы не выказать себя подлецом, / но еще более пекся он о том, чтобы не попасть в печальное положение, в котором он оказался бы, соверши он грех».

36) Oper lach per hir luf, oper lodly refuse. У Толкина: «...either refuse her with offence or her favours there take» («...или отказать ей с оскорблением, или принять ее милости»).

37) In fayth I welde riзt non, Ne non wil wdde be quile. У Толкина: «Nay! lover have I none, and none will have meanwhile».

38) 'Pat is a worde,' quop pat wyзt, 'pat worst is of alle'. У Толкина: «Those words said the woman are the worst that could be» («Эти слова, — произнесла дама, — хуже всего, что могло быть»).

39) В сцене исповеди говорится, что Гавейн хотел «получить от священника наставление в том... как ему спасти свою душу»: Preuely aproched to a prest, and prayed hym bere / Pat he wolde... lern hym better / How his sawle schulde be saued. У Толкина: «Privately approached a priest, and prayed that he there / would uplift his life, that he might learn better, / how his soul schould be saved» («Никому не сказавшись, пошел к священнику и помолился о том, дабы возвысилась его жизнь и дабы ему получить наставление, — как удобнее (sic!) спасти душу»).

40) ре fautlest freke pat euer on fote зede. У Толкина: «the... knight most faultless that e'er foot set on earth!» («...рыцарь, самый непорочный из всех, чья нога ступала по земле!»)

41) В переводе Толкина: «But in this you lacked, sir, a little, and of loyalty came short» («Но в этом вы оплошали, сэр, и вам не хватило верности слову»).

42) As hit is stad and stoken/In stori stif and stronge, / With lel letteres loken, / In londe so hatz ben longe. В переводе Толкина: «...as it is fixed and fettered / In story brave and bold, /thus linked and truly lettered, /as was loved in this land of old» («...как записан / в истории смелой и отважной, / связанной воедино истинными буквами, / как любили делать в сей стране прежде»).

43) В ориг.: «...he was a real gentleman and sportsman». Слово sportsman может быть переведено здесь по-разному (например, «азартный охотник») ввиду его многозначности, но мы предпочитаем этот вариант.

44) Мораль (лат.)

45) Леди просит у Гавейна подарить ей на память хотя бы перчатку, но Гавейн отвечает: «..I wish I had here the loveliest thing for your delight that in my land I possess... Beneath your honour it is to have here and now a glove...» (« ..Я хотел бы, чтобы у меня была здесь, с собой, прекраснейшая вещь из всех, какие только у меня есть дома; ...однако получить перчатку — это ниже вашего достоинства»).

46) В переводе Толкина: «But he wore not for worth not for wealth this girdle...» («Но не из-за ценности и не из-за богатства повязал он этот пояс...»). Далее следует описание пояса.

47) В переводе Толкина: «...in the world with none else but me» («...никого в мире не взяв в спутники, кроме меня самого»).

48) В оригинале pinges («вещи»), в переводе Толкина treasures («сокровища»). До этого леди целовала Гавейна по одному разу, на этот раз — трижды.

49) Слова лорда, сказанные им Гавейну на второй день после очередного обмена подарками. В пер. Толкина: «..I tested thee twice, and trusty I find thee. Now «third time pays for all», bethink thee tomorrow!» (67). («Ибо я испытал тебя дважды и увидел, что ты держишь слово. Но «третий раз платит за все», — завтра будь осторожен!»

50) Слова Зеленого Рыцаря, которые он произносит, готовясь нанести Гавейну третий удар (первые два раза Зеленый Рыцарь только замахнулся, поскольку в первые два дня в замке Гавейн сдержал свой уговор с лордом) «Thou didst fail on the third day» (94) («В третий день ты оплошал»).

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА К «СЭР ГАВЕЙН»

8) Можно добавить, поэт, который почти наверняка написал «Перл» (Pearl), не говоря уже о «Чистоте» (Purity) и «Терпении» (Patience).

9) Поскольку эффективность исповеди целиком зависит от настроя кающегося и никакие слова священника не способны исправить внутреннюю расположенность ко злу или покрыть сознательное умолчание о грехе, в котором кающийся отдает себе отчет.

10) Разумеется, я не утверждаю, что формальный договор (В тексте примечаний к эссе — в кавычках («a genuine compact»)), даже в игре, не имеет никакого нравственного смысла и не предусматривает никаких обязательств. Но я подчеркиваю, что, с точки зрения автора, рождественские игры вроде той, в которую играли Хозяин замка и Гавейн, находятся на другом плане. К этому я еще вернусь.

11) Гавейн прибавляет к понятию synne (грех. — Пер.) дополнительные соображения, которые представляют грех еще более ужасным и отвратительным: в этой ситуации греху сопутствует еще и предательство — нарушение законов гостеприимства. Это не только верно с точки зрения этики, но и соответствует характеру Гавейна. Мы видим здесь, что он отвергает прямое предательство, которое и впрямь было бы греховным поступком, так что впоследствии нетрудно оказывается по справедливости оценить, чего на самом деле стоит незначительное нарушение правил игры, в котором он позже обвиняется.

12) Так характеризует своего героя-рыцаря Чосер: perfit gentil knight, который never yet no vueinye sayde (Досл. «совершенный, благородный рыцарь, с уст которого еще никогда не слетало грубого слова»).

13) Назвал бы Гавейн предложение леди словом «vileinye», другой вопрос. Но поступки лорда и леди в поэме никак не оцениваются. Рассмотрению подлежат лишь поступки Гавейна как олицетворения рыцарской учтивости и благочестия. Поступки и речи других персонажей служат исключительно созданию ситуаций, в которых мог бы раскрыться характер Гавейна и стали бы ясны его поступки.

14) Впоследствии он успешно искупает свою поспешность, причем точно с той же горячностью, — рассказывая об этом всем и каждому.

15) Если бы мы были расположены подвергнуть эту сказочную подробность тщательному исследованию, для которого она, как слишком легковесная, не очень-то подходит, мы, возможно, могли бы заметить, что поцелуй — не предмет мены, да и в любом случае, если не названо имя того, кто подарил этот поцелуй, не очень-то правильно меняться поцелуями жены с ее же супругом... Но даже эту тонкость автор не оставил без внимания. Два притворных удара топором, возможно, были boute scape (94.2353) и не поранили Гавейна, но все-таки и безболезненными они никак не были. Зеленый Рыцарь (он же сэр Бертилак), похоже, вовсе не считал, что принимать поцелуи от его жены, пусть даже единственно из вежливости, — пустяк, недостойный упоминания.

16) В обычном, мирском смысле. Если поэма «Перл» действительно принадлежит перу нашего автора (а мне это представляется несомненным), он усложнил дело для тех, кто хотел бы понять его замысел и взгляды как единое целое. В «Перле» он использует слова «куртуазия» и «придворные манеры» в более возвышенном смысле, чем обычно: тут речь идет уже не о тех манерах, что приняты при земных королевских дворах, но о тех, что приняты при Дворе Небесном. Это — Божественная Щедрость и Милость, подлинные смирение и милосердие Благословенного, то есть дух, из которого проистекают в том числе и мирские «манеры», мирские вежливость и куртуазия, если они — живые, искренние и чистые. След этих авторских размышлений можно усмотреть в объединении им clannes («Чистота» в широком смысле слова (в т. ч. «невинность») (среднеангл.). В пер. Толкина здесь chastity («целомудрие»)) и cortaysye («Рыцарственность», «рыцарственная учтивость», «куртуазия». Среднеангл) (28.653) в посвященной человеческим отношениям «пятой пятерке» добродетелей, символизированных пентаграммой на щите Гавейна.

СТРАНИЦЫ: 1 | 2 | 3 »

Дж. Р. Р. Толкин «Профессор и чудовища: Эссе»