СТРАНИЦЫ:
1 |
2 |
3 »
 Предыдущая страница
Каждый из выявленных нами «уровней», или «планов», имеет не только собственное законодательство, но и собственную коллегию судей.
Нравственным законом ведает
Церковь. Lewte, «правила игры», просто игры как уговора между игроками, находится в ведении Зеленого Рыцаря, который говорит о происшедшем [51],
посмеиваясь, в квазирелигиозных выражениях [52], хотя (и это видно) речь идет только об игре: с высшими
материями к этому моменту уже разобрались. На острие — «исповедь» и «епитимья». Куртуазия же находится в ведении высшей инстанции по часта рыцарских обычаев:
это — Двор короля Артура, суд kydde cortaysye [53] («прославленных рыцарей»); однако на этом суде самообвинение
истца высмеивается.. [54] Но есть и еще один суд: тот, что вершит над собой сам сэр Гавейн. Заметим сразу, что
судить о себе беспристрастно он не способен и что его суд нельзя считать правомочным. Во-первых, Гавейн чрезвычайно взволнован и не на шутку расстроен, что,
впрочем, вполне естественно: весь его «рыцарский кодекс» развалился на куски, а вдобавок еще и гордость сильно уязвлена. Его первый бурный упрек самому
себе [55] едва ли более справедлив, чем последующая горькая инвектива в адрес всех женщин как таковых [56]
(17).
Тем не менее весьма интересно услышать, что имеет по этому поводу сказать Гавейн, так как это все же достаточно выпукло обрисованный персонаж, а не просто
проводник неких идей и объект для исследования. Наш поэт мастерски выписал характеры своих персонажей. Хотя роль леди, когда у нее есть реплики, очень проста
и следует одной-единственной линии (линии, не объясненной покуда enmity [57] к Гавейну), все ее речи безошибочно узнаваемы. Еще лучше обстоит дело с сэром
Бертилаком [58]: его поступки и речи в обеих его ипостасях — Зеленого Рыцаря и Хозяина замка — выписаны с
исключительным мастерством и убедительностью.
В итоге, хотя Рыцарь и Хозяин на самом деле — все же совершенно разные персонажи, в единую, цельную личность не сливающиеся, мы готовы поверить, что перед
нами все время выступало одно и то же лицо. Именно это позволяет читателю, равно как и Гавейну, безо всяких вопросов поверить, что Зеленый Рыцарь и Хозяин
идентичны, хотя здесь (в том изводе этой истории, какой мы встречаем в нашей поэме [59]) раскрытие истины
обходится без каких-либо дополнительных волшебных событий вроде внезапного разрушения чар или перемены облика Рыцаря в момент, когда мы узнаем, кто он
такой. Однако и Зеленый Рыцарь, и сэр Бертилак — второстепенные действующие лица, их главная функция — обеспечить создание ситуации, в которой будет
подвергнут испытанию Гавейн.
Образ же Гавейна целиком и полностью реалистичен. Наличие небольшого изъяна (18) делает «совершенство»
Гавейна более человечным и правдоподобным и потому
более благородным. Однако, на мой взгляд, ничто так не придает жизненности образу Гавейна, как описание реакции этого благородного рыцаря на финальное откровение
истины [60]. Все, что говорит и делает в этой ситуации Гавейн, подсказано ему в основном инстинктом и эмоциями.
Присмотримся к контрасту между строфами, где показана
эта его яркая эмоционально-инстинктивная реакция на происшедшее, и весьма красочными, но второстепенными строками, в которых, напротив, безо всяких эмоций
повествуется об опасных странствиях Гавейна. И станет очевидно: поэта на деле интересует вовсе не сама волшебная история или повествование о рыцарских
подвигах как таковых. А потому для этой поэмы, так целенаправленно сосредоточенной на добродетели и проблемах поведения, особенно подходит выбранный
автором заключительный аккорд: он описывает реакцию истинно благородного, но не слишком-то склонного к рефлексии героя на совершенную им оплошность
(беспристрастному стороннему наблюдателю эта оплошность показалась бы совершенным пустяком), на преступление против безоговорочно принятого им для
себя кодекса поведения. И скольк месту сформулирован в последней части поэмы принцип двойной меры, которым должны руководствоваться все разумные и
милосердные люди: чем строже к себе, тем снисходительнее к другим (19):
Ре kyng comfortez ре knyзt, and alle pe court als laзen loude perat
[61].
Что же Гавейн чувствует и что говорит? Он обвиняет себя в couardise [62] и в
couetyse [63]. Он «стоял в глубокой задумчивости» [64], —
в самое сердце горе и стыд уязвили;
щеки нещадно пылали краской смущенья,
и обрушился рыцарь на себя с обвинительной речью.
Вот слова, что в горе вырвались у него невольно:
«Будьте вы прокляты, буйные Трусость и Жадность,
ражие сестры порока, пособницы разврата!»
После пояс на чреслах развязал он поспешно,
в гневе снял и под ноги рыцарю бросил.
«Пред лицом своим видишь лжеца, повинного казни!
Трусость пред топором меня поборола,
в алчность ввергнув. Такого со мной не бывало,
чтобы я доблесть и доброе имя предал!
Ныне виновен я, обвинений не знавший
в преступлении данного слова и в ложном обете.
Наглые соблазнительницы, на вас двойная вина!»
(95.3370–84)
Позже, вернувшись ко Двору короля Артура, Гавейн пересказывает свои приключения в следующем порядке (20):
тяготы пути; что произошло при встрече с
Зеленым Рыцарем и как тот себя вел; ухаживания хозяйки замка; и — под самый конец! — пояс. Затем Гавейн демонстрирует шрам, который он получил как
расплату за свою vnleute [65]:
Испустил он горестный стон,
и стыда запылал костер
на щеках его, когда он
показал шрам себе на позор.
«Погляди, владыка, на дивную эту награду, —
молвил он, наклонившись, и молча снял с шеи пояс [66].
— Вот шрам, что на шее в упрек я ношу!
Стыд, который на муку в удел мне оставлен
за трусость и жадность, что рыцаря побороли!
Мета позора изменнику, презревшему обещанье,
И носить ее мне до скончания дней моих в мире».
(100–1.2501–10)
Две следующие строки [67], хотя первая из них не вполне ясна, в совокупности (как бы их ни
интерпретировали или ни исправляли), без всяких сомнений, подчеркивают: по мнению Гавейна, ничто не способно смыть с него позорного пятна. Возможно,
это объясняется экзальтацией, а когда Гавейн взволнован, он неизменно впадает в экзальтацию. Но подобные чувства известны многим. Ибо человек может верить,
что его грехи отпущены (как верил Гавейн), может простить их себе и даже совершенно забыть о них, однако жало стыда окончательно извлечь не удастся. Даже
по прошествии многих лет оно не затупится и будет язвить по-прежнему, даже если боль отступит, потеряет прежнюю остроту и будет чувствоваться только на
менее важных в отношении нравственности, а то и вовсе маргинальных планах.
Таким образом, сэр Гавейн испытывает чувство жгучего стыда, виня себя в трусости и жадности, или стяжательстве. Главное — трусость, так как именно она
спровоцировала его позариться на пояс. Это должно означать, что, как рыцарь Круглого Стола, Гавейн не предъявляет Зеленому Рыцарю никаких претензий по
поводу некоторой нечестности договора о Взаимном Отрубанье Головы (но считает для себя, что пояс ему использовать дозволительно, о чем говорится в строках 2282–3).
Он остается верен своему слову quat-so bifallez after (382) («что бы ни случилось потом») и решает ответить на вызов Зеленого Рыцаря по той простой причине,
что этот вызов — не что иное, как испытание рыцарей его ордена на абсолютную храбрость. Дав слово, он, как истинный рыцарь, обязан держать его даже под
угрозой неотвратимой смерти и встретить гибель прямодушно, с неколебимой храбростью. Волею обстоятельств Гавейн оказался представителем Круглого Стола
и должен был держать данное им слово, не рассчитывая на помощь со стороны. Все просто — и в то же время серьезнее некуда. И вот на этом-то «плане»
Гавейн и оказался постыжен. Соответственно, его обуревают сильные чувства. В сердцах он называет себя
трусом — понадеялся, дескать, с помощью дареного талисмана как-нибудь вывернуться, испугался погибать ни за что ни про что... В «стяжательстве» Гавейн
обвиняет себя потому, что принял подарок от леди и ничем на него не ответил, хотя подарок леди навязала ему после двух отказов, и это несмотря на то, что
Гавейну в тот момент было неважно, велика стоимость этого пояса [68] или нет. Так что «стяжательством»
это могло бы быть названо лишь внутри игры с Хозяином замка: Гавейн утаил от лорда часть своей waith, пожелав оставить ее себе (неважно почему).
Гавейн называет «treachery» («предательством») (21) всего-навсего нарушение правил игры, которую он не мог не рассматривать как обычную шутку или причуду
(что бы ни стояло за этой игрой для того, кто ее предложил), так как вполне очевидно — какая может быть мена между охотником и тем, кто остается в замке и
предается там праздному времяпрепровождению!
На этом мы закончим. Далее автор нас не ведет. Мы увидели галантного рыцаря, который получил горький урок и через это узнал, какие опасности таит в себе куртуазия.
Он убедился, что в конечном итоге невозможно требовать от рыцаря безоглядного «служения» даме как «госпоже», чья воля — закон (22), и, как мы видели,
в конечном итоге предпочел последовать закону более высокого уровня, так что на этом уровне Гавейна приходится признать «faultless» [69] («непорочным»).
Однако претензии «courtesy» [70] еще не исчерпаны, и Гавейн вынужден, уже под занавес, вынести еще одну
пытку: до него доходит [71], что на самом деле хозяйка хотела его опозорить и все ее льстивые речи о любви к
нему были притворными. В этот горький миг Гавейн отбрасывает всякую куртуазность и клеймит женщин как обманщиц:
...огромен был бы барыш,
коль мог бы мужчина, любя их, не верить обману!
(97.2420–1)
Однако на этом его страдания именно как рыцаря не закончились. Его обманом заставили нарушить правила игры и изменить данному в пылу азарта слову.
На наших глазах проходит он через все муки стыда за свою оплошность, совершенную, правда, на «нижнем уровне», однако накал чувств; с которым
Гавейн переживает свой позор, неадекватен — он, скорее, соответствовал бы какому-нибудь проступку высшего порядка. Все это представляется мне
вполне жизненным и правдоподобным, так что издевки в том, что я сейчас скажу, нет: в финале мы видим, что Гавейн, так сказать, срывает с себя School
Tie [72] (как недостойный носить его) и уезжает домой с white feather stuck in his hat
(«с белым пером в шляпе». — Пер.) [73], причем в роли белого пера выступает пресловутый пояс.
Но дело заканчивается тем, что рыцари постановляют принять ярко-зеленую перевязь как знак принадлежности ордену Круглого Стола и сделать ее отличительным
знаком Первых Одиннадцати [74], и все заканчивается всеобщим смехом на Суде Чести.
Однако сколь соответствует все это характеру Гавейна, каким он изображен в поэме! И его чрезмерный стыд за свой поступок, и настойчивое выпрашивание у
Рыцаря злополучного пояса, чтобы вселюдно выставлять его потом (хотя на этом никто не настаивает) «как знак позора»,
in tokenyng he watz tane in tech of a faute [75] (строфа 100, строка 2488)! И как соответствует это
духу и тону поэмы в целом, столь вдумчиво занятой темами «исповеди» и покаяния!
Grace innogh ре топ may haue
Pat synnez benne new, зif him repente,
Bot wyth sorз and syt he mot it craue,
And byde pe payne berto is bent, —
говорит поэт в поэме «Перл» (661—4). Сначала — стыд, потом — раскаяние, потом — откровенная исповедь с печалованием о грехах и принятием епитимьи и,
наконец, не только прощение грехов, но и искупление их, так что не утаенный на исповеди «harm» [76] и
добровольное самоосуждение претворяются в вечную славу, euermore after [77]. И на этом изложенная
в поэме история, еще мгновение назад такая живая и актуальная, блекнет и уходит в Прошлое. Gawayn with his olde curteisye [78]
возвращается в Fairye [79] (23):
...как это в книгах о рыцарях сказано неоднократно.
Чудное это чудо в дни Артура случилось,
о чем Книга Брута нам правду речет;
с той поры как Брут-рыцарь в Британию прибыл из-под Трои после жестокой осады и штурма [80],
на этой земле
было много разных чудес,
свершенных в добре и во зле.
Спаси нас, Владыка Небес
с Терновым Венцом на челе!
Аминь.
(101.3521–30)
ПОСТСКРИПТУМ:
СТРОКИ 1885–92 [81]
Выше я уже говорил, что сердечная легкость и как следствие веселье могут быть и часто бывают следствием достойного принятия верным христианином Святых
Тайн и совершенно не зависят от каких бы то ни было бед или забот — в случае с Гавейном это был страх перед ответным ударом Зеленого Рыцаря, страх смерти.
Но это утверждение может быть, да и бывало, подвергнуто сомнению. Задавались вопросом: а не потому ли Гавейн так веселился, что заполучил пояс и мог
теперь не бояться встречи с Зеленым Рыцарем? Предполагали также, что Гавейн развеселился, скорее, от безнадежности — дескать, буду есть и веселиться,
ибо завтра умру!
Однако наш автор не простец, и эпоха, с которой мы имеем дело, отнюдь не была простодушной, так что нет никакой необходимости полагать, что настроение Гавейна
можно объяснить только одним-единственным способом (в согласии с замыслом поэта). Гавейн описан автором сочувственно. Он чувствует, разговаривает и ведет
себя так же, как вел бы себя в его положении любой: искал бы утешения в религии, соблазнился бы волшебным поясом (или, по крайней мере, поверил бы в его
волшебные свойства), пошел бы навстречу смертельной опасности и прочее. Тем не менее я полагаю, что, поскольку строки, описывающие настроение Гавейна,
расположены в поэме сразу после сцены отпущения грехов (And sypen [82], 1885) и поскольку автор использовал
слова ioye [83] и blys [84], намерение автора кажется прозрачным.
Он хотел показать: именно исповедь была главной причиной того, что Гавейн так развеселился. О буйном веселье отчаявшегося человека здесь речи не идет.
Особое внимание следует уделить самому поясу. Веры в его действенность Гавейн не обнаруживает ни разу. Незаметно даже, чтобы он хоть сколько-нибудь
надеялся на посулы леди. Так что повода впасть в столь беззаботное веселье пояс Гавейну явно не давал. Вообще говоря, складывается впечатление, что после
исповеди надежда нашего рыцаря на спасительную силу пояса идет только на убыль. Правда, приняв перед исповедью хозяйкин подарок, Гавейн много и
горячо благодарит леди (впрочем, столь учтивый рыцарь и не мог бы повести себя иначе). Но даже впервые услышав о том, что пояс якобы способен спасти
его от неминуемой смерти (строки 1885 и далее) и находясь под особо сильным впечатлением от услышанного, а подумать надо всем этим как следует еще
не успев, Гавейн, по скупому свидетельству поэта, подумал всего-навсего: «Было бы славно, если бы с помощью этой хитрости мне удалось избежать смерти».
Этой не слишком-то уверенной надежды явно недостаточно, чтобы объяснить, почему Гавейн был в этот день так необычно весел. Зато ночью Гавейн
спит скверно как никогда и слышит каждый крик петуха, отсчитывающий приближение часа страшного свидания с Зеленым Рыцарем. В строфе
82 (строки 2075—6 [85]) мы читаем о pat tene place per ре ruful race he schulde resayue
[86],
что с очевидностью передает раздумья Гавейна, когда тот в сопровождении провожатого отправляется на место встречи. В строфе 85 (строки 2138–9)
Гавейн прямо говорит провожатому, что уповает на Бога, Которому служит [87]
(24). Нечто в том же духе произносит он и в строфе 86 (строки 2158–9),
определенно ссылаясь на свою исповедь и готовность к смерти: to Goddez wylle I am ful bayn, and to hym I haf me tone [88]. В строфе 88
(строки 2208–11) Гавейн преодолевает страх не благодаря Поясу или какому-либо упоминанию об этом «jewel for jeopardy» [89], но смиряясь перед волей Божьей.
В строфе 90 (строки 2255 и далее) Гавейн, как дает понять автор, ужасается неминуемой [90] смерти и мучительно, но не вполне успешно
старается скрыть свой страх. В строфе 91 (строки 2265—7) он ждет смертельного удара. И наконец, в строфе 92 (строки 2307—8) мы читаем:
по meruayle paз hym myslyke pat hoped of no rescowe [91].
Итак, страх Гавейна, то, как он собирал свое мужество в кулак перед лицом смерти, — все это абсолютно согласуется с утешением, которое дала ему
религия, и с тем, как повеселел он после отпущения грехов. Но это никоим образом не означает, что Гавейн верил в имеющийся у него талисман, который, как
уверяла искусительница, способен был защитить его от любых ранений:
Кто зеленой сей лентой плотно себя препояшет,
и затянет потуже, и станет ходить, не снимая,
никаким топором не порубят того и не ранят:
не убить его будет рукотворным оружьем.
(74.1851–4)
Таким образом, мы с уверенностью можем утверждать, что с того момента, когда Гавейн принял в подарок пояс, — или, по меньшей мере, с момента отпущения грехов —
пояс, по-видимому, не служил Гавейну особым утешением (25). Если это и не до конца справедливо для строфы 81 (строки 2030 — 40), где
Гавейн надевает пояс for gode of hymseluen [92], мы все равно вполне можем предположить, что после исповеди
Гавейн решил не прибегать к помощи пояса, хотя из учтивости он не мог ни вернуть его, ни нарушить свое обещание держать все в тайне. В любом случае с того
момента, как Гавейн пускается в путь, и до посрамившего Гавейна раскрытия истины поэт игнорирует пояс. Иными словами, он ни намеком не показывает, что
Гавейн о нем хотя бы раз вспомнил. Такие спокойствие и силу духа, превосходящие природное мужество нашего рыцаря, он мог почерпнуть только в религии.
Разумеется, не исключено, что такой вывод и вообще религиозная трактовка поэмы могут кому-то не понравиться, однако наш поэт смотрит на вещи именно так.
И если этого не учитывать (намеренно или ненамеренно — не суть), замысел поэмы и главное в ней останутся непонятыми — по крайней мере, то, что было главным
для поэта.
Тем не менее меня могут упрекнуть: я, дескать, домысливаю за автора. Если бы Гавейн не выказал никакого страха и был уверен в силе волшебного пояса не меньше,
чем Зеленый Рыцарь был уверен (по more mate ne dismayd for hys mayn dintez [93]) в том, что магия феи
Морганы [94] сработает и он сможет приставить обратно свою отрубленную голову, то последняя сцена свидания
Гавейна с Зеленым Рыцарем потеряла бы всю остроту. Ну хорошо, пусть магия, пусть всеобщая вера в заколдованные пояса и прочее. Но потребовалась бы весьма
и весьма сильная убежденность в магических свойствах данного конкретного пояса, чтобы отправиться на подобное свидание без дрожи в коленках! Впрочем, хорошо,
не будем спорить. Однако на самом деле это лишь усиливает мои позиции. Факты остаются фактами: нигде не говорится, что Гавейн искренне верил в силу пояса,
пусть хотя бы только (или отчасти) в интересах повествования. Поэтому в канун Нового года он радуется вовсе не поясу. Стало быть, он радуется тому, что
очистился от грехов, тем более что в тексте упоминание о радости Гавейна следует сразу за сценой исповеди, а сам Гавейн показан как человек с чистой
совестью, и его исповедь не была «Святотатственной».
Однако независимо от нужд повествования поэт, очевидно, намеревался акцентировать внимание на нравственности Гавейна и на высших (если угодно)
сторонах его характера. Именно этим автор на протяжении всей поэмы и занимается, согласуется это с унаследованным им литературным материалом или нет.
Итак: Гавейн принял в подарок пояс не из одной только учтивости, а еще и потому, что соблазнился надеждой на волшебную помощь. Облачаясь для встречи с
Рыцарем, он не забывает о поясе и надевает его for gode of hymseluen [95] и to sauen kymself [96],
однако мотив волшебного оберега сведен к минимуму, и, когда дело доходит до последнего рубежа [97], мы не видим,
чтобы Гавейн хоть сколько-нибудь полагался на силу пояса — поскольку пояс в ничуть не меньшей степени, чем сам ужасный Зеленый Рыцарь и все его faierie
[98],
равно как и faierie вообще, — всецело во власти Бога. В свете всего этого волшебность пояса выглядит не слишком-то убедительно — как, без сомнения, и задумал автор.
Предполагается, стало быть, что у нас не должно возникать сомнений: после исповеди совесть Гавейна чиста, и поэтому он, как любой храбрый и благочестивый
(пусть не достигший святости) муж, способен перед лицом смерти укрепиться верой в милость Божию к праведникам. Причем под «праведностью» подразумевается не
только стойкость Гавейна перед ухищрениями леди. В его собственных глазах все его приключение, включая договор с Зеленым Рыцарем, — праведно или, по
крайней мере, оправдано. Теперь мы видим, сколь исключительно важны описанные в Песне Первой обстоятельства, из-за которых сэр Гавейн оказался вовлеченным
в договор с Зеленым Рыцарем, и нам становится ясно, зачем поэт вставил в текст примечательную критику в адрес короля Артура, озвученную придворными в
Песне Второй [99] (строфа 29). Благодаря этому ясно, что Гавейн оказался в столь опасном положении не из-за
nobelay [100], не в силу какого-либо фантастического обычая или тщеславной клятвы, не потому, что кичился
отвагой или считал себя лучшим из рыцарей своего Ордена. Руководствуйся Гавейн каким-нибудь из этих мотивов — и, с точки зрения строгой морали, вся эта история
превратилась бы в глупое или даже предосудительное предприятие, в какие ввязываются только из бесшабашной удали и чреватое ничем не оправданным смертельным
риском. Удаль, своеволие и гордыня приписаны в поэме королю [101]; Гавейн же оказался втянут в дело из смирения,
а также из чувства долга перед королем, который к тому же приходился ему родичем. Можно живо себе представить, как автор, хорошенько подумав, решает добавить
в поэму этот эпизод (с осуждением Артура придворными. — Пер.). Автор сделал обстоятельства вовлечения Гавейна в историю с Зеленым Рыцарем предметом серьезного
нравственного анализа, стало быть, он не мог не прийти к выводу, что с этой точки зрения поступок Гавейна был достоин похвалы. По сути, автор использовал эту историю
(или смесь разных историй) со всеми ее невероятными деталями, с ее недостатком рациональной мотивации, с ее нестыковками как средство, чтобы поставить
добродетельного героя перед лицом смертельной опасности. Это положение не унижает достоинства Гавейна. По меньшей мере, оно ему вполне приличествует и уж
никак не является для него ни глупым, ни ложным. Так герой вовлекается в череду искушений, которые он накликал на свою голову, не ведая того сам. Но в итоге,
руководствуясь простейшими этическими правилами, он преодолевает все испытания. Ясно, что пентаграмма на щите Гавейна заменила грифона
[102] не случайно, а в соответствии с последовательно проведенным в жизнь общим авторским замыслом —
во всяком случае, если судить по финальной версии поэмы, по тому ее виду, в каком она дошла до нас. И этот замысел, этот авторский выбор и соответствующие
акценты необходимо видеть и учитывать.
Другой вопрос, насколько все эти использованные автором приемы оправданы и удачны в плане художественном.
На мой взгляд, критика в адрес Артура и изображение Гавейна абсолютно смиренным и самоотверженным защитником королевской чести в поэме необходимы,
художественно удачны и правдоподобны. Пентаграмма в тексте тоже оправдана. Дело портит (по крайней мере, на мой вкус и, полагаю, на вкус многих моих
современников) разве что почти чосеровская «педантичность» ее описания, столь характерная для четырнадцатого века. Кроме того, это описание затянуто
и чрезмерно усложнено. Да и технически этот пассаж оказался для нашего поэта сложноват — а он, раз избрав для себя аллитерационный стих, обязан был
придерживаться его неукоснительно. Разработка темы Пояса, описание колебаний Гавейна между верой в Пояс и пренебрежением к нему вполне удачны,
если не придираться к мелочам. Для сцены последнего искушения необходимо, чтобы Гавейн все же чуточку верил в волшебную силу Пояса: Пояс —
единственная эффективная приманка в расставленных хозяйкой замка капканах. Не будь его, Гавейн не попался бы и не совершил бы своей единственной оплошности
(на «низшем плане», где господствуют «правила игры»). Но именно эта оплошность помогает представить Гавейна реальным, живым человеком. Благодаря
ей легче поверить в почти абсолютное совершенство Гавейна, тогда как математически точное совершенство пентаграммы остается отвлеченной схемой.
Однако вера в Пояс, или надежда на его эффективность, к началу последней Песни должна была быть непременно приглушена. Имей мы дело с обыкновенным рыцарским
романом, безразличным к проблемам нравственности, и то вера Гавейна в Пояс испортила бы последние сцены. Недейственность Пояса как талисмана, способного
защитить от ран (или возродить веру в это), от этого образа неотъемлема [103]. На само деле недейственность пояса,
скорее, даже несколько затушевана. И вот почему автор слишком серьезен, и, по его представлениям, рыцарь без благочестия — не рыцарь, а потому такой персонаж,
как Гавейн из этой поэмы, вполне мог бы в решающий момент начисто забыть про талисман; герой какой-нибудь обыкновенной приключенческой повести — навряд ли...
И все же я сожалею — не об оплошности Гавейна, не о том, что леди удалось подобрать приманку для своей жертвы, а о том, что поэт не смог придумать чего-нибудь
другого, что Гавейн мог бы принять в подарок и был вынужден утаить, чего-нибудь такого, что не влияло бы на его отношение к опасному свиданию с Зеленым Рыцарем.
Но сам я ничего подходящего предложить не могу, а стало быть, мое замечание, kesting such cavillacioun [104],
беспредметно.
«Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» по замыслу и форме остается лучшей английской поэмой четырнадцатого века, да и всего Средневековья, — за одним-единственным
исключением. У нее есть соперница, претендующая, впрочем, не на верховенство, а на равенство, — мастерская поэма Чосера «Троил и Хризеида». Эта поэма
обширнее, длиннее, сложнее и, возможно, тоньше, хотя мудрости или чуткости в ней не больше и определенно она менее благородна. Однако обе эти поэмы,
хотя и в разных аспектах, исследуют одну и ту же проблему, так занимавшую в ту эпоху лучшие английские умы: проблему соотношения Рыцарской Учтивости
и Рыцарской Любви с христианской нравственностью и Вечным Законом. 
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКОВ
Поэма «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» создана в конце четырнадцатого столетия или ранее и существует только в одном списке — в
Cottonian Collection, Nero A X, Британский музей. Автор поэмы неизвестен, однако предполагается, что его перу принадлежит еще несколько анонимных произведений,
собранных в той же рукописи, где записан «Сэр Гавейн». Поэма написана аллитерационным стихом (так называемой «длинной аллитерационной строкой»),
традиция которого пришла в Англию от скандинавских поэтов (скальдов). После норманнского завоевания аллитерационная поэзия пришла в упадок, к шестнадцатому
веку была практически забыта и возобновилась только через несколько столетий (так называемое «аллитерационное возрождение»). Аллитерационный стих
характеризуется отсутствием концевой рифмы и наличием аллитераций, то есть ряда созвучных ударных слогов. Аллитерируют находящиеся под ударением слоги,
которые имеют одинаковые опорные (первые в слоге) согласные (гласные могут быть различными). Поскольку в английском языке ударение падает, как правило,
на первый в слове слог, в английском аллитерационном стихе чаще всего (хотя и не всегда) аллитерируют первые слоги слов. Однако в русском языке ситуация с
ударениями существенно иная, и аллитерации как следствие гораздо чаще приходятся на середину слова, а то и на конец. Например: «ЩЁки неЩАдно пылали
краской смуЩЕнья». Это приводит к «визуальным» отличиям английского текста от русского: в английском при взгляде на страницу кажется, что суть —
в обилии слов, начинающихся на одну букву. Аллитерационный стих поэмы содержит, как правило, пять ударений. Каждая строфа заканчивается «припевом» —
рифмованным пятистишием, первая короткая строка которого («подвеска») имеет одно ударение, а остальные четыре («колесико») — по три ударения.
Схема рифмовки припева — АбАбА. В итоге — вместе с основной частью — получается то, что иногда называют «строфой Гавейна». Эта структура строфы создает
особый ритм повествования: монотонность «длинных строк» прерывается энергичными «ступеньками», как если бы течение широкой реки прерывалодь
невысокими водопадами. В «припевах» подводятся итога, суммируется содержание предыдущих строк (уже иными поэтическими средствами!), аккумулируется
энергия для дальнейшего развития действия. Структуру поэмы сравнивали с ожерельем, где ряды мелких камней перемежаются вкраплениями камней побольше и иного
рода. Для русского читателя такая версификационная форма непривычна и знакома только по некоторым переводам скальдических и древнеанглийских поэтических
текстов. Что-то отдаленно знакомое для человека, знакомого с русской силлабической традицией, аллитерационный стих собой напомнит, но по линии силлабики
русская поэзия не пошла, заимствовав из той же Европы другие, лучше привившиеся в языке образцы — силлаботонические.
Главный герой поэмы — рыцарь Круглого Стола Гавейн — в Артуриане традиционно считается племянником Артура. Его отец — король Лот Оркнейский. Среди его
братьев — рыцари сэр Агравейн, Гахерис и Гарет. Во французских куртуазных романах (и в «Смерти Артура» Томаса Мэлори, где образ Гавейна далек от
образа изысканного рыцаря-джентльмена, выведенного в поэме «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь») Гавейн играет обычно второстепенную роль, в английских
(например, The Greene Knight, The Jeaste of Sir Gawain) выходит на первый план.
Толкина поэма «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» интересовала на протяжении почти всей его сознательной жизни (ко времени его взросления существовало уже
несколько различных переводов этой поэмы на современный антлийский язык). Впервые он познакомился с ней в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет.
Вплотную ему довелось заняться «Сэром Гавейном» в первой половине 1920-х гг.: занимая профессорскую кафедру в Лидсе и завершив в 1922 г. совместно
с коллегой по университету Эриком Валентином Гордоном издание Словаря среднеанглийского языка, он опять-таки совместно с Гордоном приступил к подготовке
научного издания «Сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря» — до этого достаточно добротного научного издания поэмы, пригодного для работы со студентами,
не существовало, В 1925 г. книга вышла из печати. Собственный перевод поэмы Толкин объявил законченным только в 1953 г., то есть работа над ним затянулась
почти на тридцать лет. В том же 1953 г. на радиостанции Би-би-си была осуществлена радиопостановка по толкиновскому переводу «Сэра Гавейна», однако
до публикации при жизни Толкина дело так и не дошло (по вине самого Толкина, который медлил поставить точку в работе и продолжал с течением лет
совершенствовать свой перевод). Перевод был опубликован только в 1975 г. с предисловием Толкина, написанным еще в 1953 г., и под одной обложкой с
двумя другими средневековыми поэмами, предположительно того же автора (в нашем переводе «Перл» и «Сэр Орфео»), тоже в переводе Толкина.
Лекцию о «Сэре Гавейне и Зеленом Рыцаре» Толкин прочел в том же 1953 г. в университете Глазго, на чтениях памяти У. П. Кера. Примечательно: Толкин
предполагает в своих слушателях знакомство со среднеанглийским оригиналом, по меньшей мере — с какими-нибудь из существовавших на тот момент переводов,
однако находит нужным все же пересказать сюжет — и делает это параллельно изложению собственных мыслей, превращая лекцию в историю не менее
увлекательную, чем сама поэма.
Некоторые исследователи считают, что работа с поэмой оказала влияние и на творчество самого Толкина: Джон М. Файлер
[105], например, проводит
параллель между Гавейном и Фроди (возьмем наугад один из примеров — и Фроди, и Гавейн не выдерживают испытания до конца, оба раза уступая тому, что сильнее их,
и на всю жизнь сохраняют на своем теле след этого — у Гавейна это шрам на шее, Фроди теряет палец), М. Ю. Миллер
[106] — между Зеленым Рыцарем и
Томом Бомбадилом (в силу того, что Зеленого Рыцаря более древних легенд часто считают олицетворением сил природы). Однако другие исследователи
(например, Роджер Шлобин [107]) этих идей не поддерживают — влияние могло быть лишь самым косвенным,
по характеру все эти персонажи очень отличаются друг от друга. Сэр Бертилак и его супруга — марионетки в руках феи Морганы (которая показывается в поэме
лишь на мгновение); таким образом, замечает Р. Шлобин, структурно эти персонажи соответствуют скорее назгулам, полностью подвластным воле Саурона,
остающегося во «Властелине колец» за кадром. Однако такая параллель сама обличает свою несостоятельность (все же Гавейн и Зеленый Рыцарь расстались
друзьями, расстаться же «друзьями» с назгулом невозможно: в поэме невольная служба фее Моргане, по-видимому, не оставляет следа на сэре Бертилаке,
у Толкина же служба злу неизбежно разрушает личность того, кто пошел на службу злу). Примечательно также, что в своей статье Толкин о фее Моргане и о ее роли в
поэме почти совсем не упоминает. Но легко заметить, что, извиняя «оплошность» Гавейна, Толкин «извиняет оплошности» и положительных героев «Властелина колец»;
«Сэра Гавейна» нельзя без натяжки числить среди прямых источников «Властелина колец», однако сравнение толкиновской статьи о «Сэре Гавейне» и
«Властелина» может дать пищу для размышлений. Наводят на размышление слова Толкина о замке сэра Бертилака: этот замок — гнездо волшебства, однако в его
описании нет ничего потустороннего или призрачного, все реально; так же реален и фантастический мир, встающий со страниц «Властелина колец».
Таких косвенных параллелей можно насчитать много.
Роджер Шлобин завершает свою статью о «Властелине колец» и «Сэре Гавейне» так: «...Эпос Толкина разделяет с «Сэром Гавейном» безусловную
преданность отвечающей за себя добродетели; не исключено, что эта преданность — результат давнего влияния великой средневековой поэмы на впечатлительного
подростка».
М. Каменкович, С.Степанов
СТРАНИЦЫ:
1 |
2 |
3 »
ПРИМЕЧАНИЯ
51) То есть о тех взмахах топора Зеленого Рыцаря, из которых два были понарошку (поскольку
первые два испытания Гавейн выдержал), а третий только ранил Гавейна — до крови, но не опасно.
52) Слова Зеленого Рыцаря в ответ на покаянное признание Гавейном своей вины и обвинение себя в
жадности и трусости (в пер. Толкина: «Thou hast confessed thee so clean and acknowledged thine errors, and hast the penance plain to see
from the point of my blade,
that I hold thee purged of that debt, made as pure and as clean as hadst thou done no ill deed since the day thou wert born» (подчеркивание наше. — Пер.), то есть:
«Ты полно, чисто исповедал мне свой грех, и признал свои ошибки, /и получил епитимью, следы которой видны на лезвии моего топора, / так что я считаю,
что я освободил и разрешил тебя от твоего долга и очистил тебя, / как если бы ты со дня, когда родился, не совершил ни единого дурного поступка») коррелируют
со сценой исповеди Гавейна (ср. в пер. Толкина: «There he cleanly confessed him and declared his misdeeds, both the more and the less, and for mercy he
begged, to
absolve him of them... and he assoiled him and made him as safe and as clean / as for Doom's Day indeed, were it due on the morrow», то есть «Тут он полно, чисто
исповедался ему и назвал свои проступки, как большие, так и малые, и просил о милости, да получит отпущение... и священник дал ему оставление грехов,
и оказался он в такой безопасности и чистоте, что, наступи завтра Судный День, ему нечего было бы бояться».
53) Среднеангл. В пер. Толкина: «Knighthood renowned» (12) — «прославленное рыцарство».
54) По возвращении Гавейн рассказывает о своем «проступке» Артуру и собравшимся рыцарям, и,
хотя он обвиняет себя со всей страстью, на какую способен, «прославленное рыцарство» разражается смехом, считая, по-видимому, вину
Гавейна несущественной — особенно на фоне так долго державшей всех в напряжении истории с ответным ударом страшного Зеленого Рыцаря и на
фоне возвращения Гавейна, которого, разумеется, уже не чаяли увидеть живым.
55) В пер. Толкина «Cursed be ye, Coveting, and Cowardice also! / ...Through care for thy blow Cowardice
brought me / to consent to Coveting, my true kind to forsake, / ...Now I am faulty and false, who afraid have been ever / of treachery and troth-breach: the two now my curse
may bear!» (95) («Будьте же вы прокляты, жадность и трусость! / ...Через мое беспокойство о твоем ударе трусость заставила меня пойти на поводу у
жадности и изменить моей подлинной сути... / Теперь я кругом виновен и нечестен, / я, всегда так боявшийся предать или нарушить уговор! Будьте же вы прокляты!»).
56) Гавейн сокрушается по поводу коварства хозяйки замка, а затем с пафосом вспоминает персонажей
Ветхого Завета (Адама, Соломона, Самсона, Давида), потерпевших несчастье из-за женщин, и заключает. «Now if these came to grief through their guile,
a gain 'twould be vast / to love them well and believe them not, if it lay in man's power!» (97) («Уж если они потерпели огорчение через женское коварство,
то большой барыш был бы в том, / чтобы любить их, но не верить им, если это только в человеческих силах!»).
57) Вражды.
58) Подлинное имя Зеленого Рыцаря, он же Хозяин замка. Выясняется, что Зеленый Рыцарь — человек,
заколдованный феей Морганой (она же — пожилая спутница леди). Она же и является инициатором всего происшедшего.
59) Прямые литературные источники поэмы неизвестны. Высказываются предположения, однако,
что как минимум один такой источник существовал, поскольку автор упоминает, что эта история уже была некогда записана в некой книге. Древнейшая
известная версия легенды о Зеленом Рыцаре (включающая мотив отрубания головы) включена в ирландское сказание Fled Bricrend («Пир Брикри»).
Герой ирландской легенды носит имя Кухулин, а Зеленый Рыцарь — не заколдованный человек, а настоящий великан.
60) Имеется в виду сцена, в которой Зеленый Рыцарь открывает Гавейну, кто он такой, и объясняет ему,
что два несостоявшихся удара топора соответствуют двум дням в замке, когда Гавейн выдержал все испытания, а третий удар, когда Рыцарь слегка ранил Гавейна,
— третьему дню, когда Гавейн утаил от хозяина полученный в подарок пояс (вопреки условиям игры).
61) Строфа 101. В пер. Толкина: «The king comforted the knight, and all the Court also / laughed loudly thereat...»
(«Король утешил рыцаря, и весь двор / громко смеялся по этому случаю...»).
62) Couardise (среднеангл.) — трусость.
63) Couetyse (среднеангл.) — алчность, жадность, стяжательство.
64) Взято из строки, которая в переводе Толкина выглядит так: «the... knight in a study then stood a long while»
(стр. 95) («...рыцарь долго стоял в глубокой задумчивости»).
65) Vnleute (среднеангл.) — «неверность слову».
66) В строфе 100 говорится, что Гавейн надел пояс как перевязь, завязав его узлом под левой рукой.
Таким образом, пояс бросался в глаза и одновременно прикрывал шрам от топора Зеленого Рыцаря на шее Гавейна.
67) В ориг.: «...Far mon may hyden his home, bot vnhap ne may hit, For per hit onez is tachched twynne
wil hit neuer». В пер. Толкина: «...for a man may cover his blemish, but unbind it he cannot, / for where once 'tis applied, thence part will it never»
(приблизительный перевод: «...ибо человек может загладить свой проступок, но избавиться от него навсегда он не может, / поскольку если уж что случилось,
оно не исчезнет».
68) В строфе 81 это подчеркивается. В пер. Толкина: «...he wore not for worth nor for wealth this girdle, not
for pride in the pendants, though polished they were, not though the glittering gold there gleamed at the ends, but so that himself he must save when suffer he must...»
(«...не из-за цены, не из-за богатства надел он этот пояс, не ради роскоши побрякушек, хотя и были они отполированы, не из-за блестящего золота,
сверкавшего на концах пояса, но чтобы спастись от удара...»).
69) Faultless (среднеатл. эквивалент fautlez) — «невинность, непорочность, безупречность» —
одно из рыцарских достоинств, которые символизирует пентаграмма. Толкин ставит это слово в кавычки, поскольку здесь содержится скрытая ссылка на первую
строку строфы 28 в его переводе, точнее — на описание пентаграммы на щите Гавейна: First faultless was he found in his five senses...» («Прежде всего был он
признан непорочным во всех своих пяти чувствах...»). Ниже Толкин заключает в кавычки слово courtesy в современном написании, хотя в его переводе строфы 28
на месте среднеангл. cortaysye («куртуазия») значится chivalry («рыцарственность»).
70) См. предыдущую сноску.
71) В строфе 96 Зеленый Рыцарь ласково приглашает Гавейна в замок на пир примирения и между прочим
сообщает, что, дескать, и леди с ним теперь тоже подружится, а до этого она была его злейшей врагиней. Именно в этот момент Гавейну становится ясно,
что леди с самого начала играла с ним в игру с целью поймать его на нечестивом поступке и опозорить.
72) «School Tie» можно было бы перевести примерно как «старый добрый школьный галстук»
— шейный платок, цвета которого говорят о том, что юноша учится (или учился) в конкретной английской школе. В переносном смысле используется как
знак принадлежности к некоему кругу избранных, элитному клубу. В поэме таким кругом избранных выступает рыцарский орден Круглого Стола.
73) Словосочетание white feather («белое перо») используется с намеком на выражение a white
feather in the plumage of a gamecock («белое перо в оперении бойцового петуха»). Белое перо считается признаком слабых бойцовых качеств петуха, а в
переносном смысле символизирует трусость и используется обычно в выражении to show the white feather (дословно — «показать белое перо») и означает
«проявить трусость».
74) First Eleven (англ.) — лучшая школьная команда по игре в крикет или в футбол.
75) В пер. Толкина: «...to betoken he had been detected in the taint of a fault» («...в знак того, что он
был запятнан проступком»).
76) В среднеангл. оригинале harme. Толкин переводит это слово по-разному: как stroke («удар») (91),
как harm (в контексте — «обида», осн. словарн. значение — «вред») (96) и как blemish («клеймо») (101). Общее значение можно определить
примерно как «ущерб», «вред».
77) Цитата из строки «...And he honoured pat hit hade euermore after» (101, последняя строфа поэмы).
В пер. Толкина: «...and honour was his that had it evermore after» — «...и стяжал себе честь навеки».
78) Гавейн с его старинной куртуазностью (среднеангл.).
79) То есть в Волшебную страну, в мир легенды.
80) Согласно легенде, впервые изложенной в «Истории бриттов» пера ирландского монаха
Ненния и впоследствии изложенной у Готфрида Монмутского, Британия получила свое имя от Брута (Бритто) — потомка Энея. После гибели Трои Эней
основал Рим. Его праправнук Брут перебрался из Италии в Грецию, где освободил томившихся в рабстве троянцев, и оттуда отправился с ними на север и
достиг Англии, где они и поселились и назвали этот остров Британией, а себя — британцами. Есть ли под этими легендами какое-то историческое основание,
неизвестно (Geoffrey Asche. Mythlogy of the British Isles. Methuen; London, 1990).
81)
И отправился на пир, и радовался с прекрасными леди,
за достойным застольем пел песни, в танцы пустился,
до утра почти, как допрежь ни разу, — лишь в этот раз.
Так что кто-то даже сказал:
«В каком он восторге сейчас!
Он веселым таким не бывал с тех пор, как гостит у нас».
(75.1885–92)
82) And sypen he mace hym as mery among pe fre ladyes. В пер. Толкина: «Thereafter more merry he
made among the fair ladies») (в нашем пер.: «И отправился на пир, и радовался с прекрасными леди»).
83) Радость (среднеагл.).
84) Блаженство (среднеангл.).
85) В тексте статьи, по-видимому, опечатка; речь здесь идет не о строфе 82, а о строфе 83.
86) В пер. Толкина: «...to that grievous place, / where he is due to endure the dolorous blow» (83)
(«...к этому горестному месту, / где он должен принять тот прискорбный удар»).
87) В пер. Толкина: «Hе may be a fearsome knave / to tame, and club may bear, /
but His servants true to save / the Lord can well prepare» («Как бы ни был он страшен, этот плут, пусть и с дубинкой, но спасение Своих верных слуг
Господь умеет устроить»).
88) В пер. Толкина: «With God's will I comply, / Whose protection I do own» (букв.: «Я вступлю в
союз с Богом, / чьей зашитой обладаю»).
89) Букв. «Драгоценность для смертельной опасности». Осовремененная цитата из строки оригинала:
Hit were a juel for pe joparde pat hym iugged were, переведенной Толкином так: «...twould be a prize in that peril that was appointed to him» (букв.
«...это было бы ценно в той опасности, которая его ожидала»).
90) Рыцарь уже занес топор над шеей Гавейна.
91) В пер. Толкина: «Hе that of rescue saw no chance / was little pleased...»
(«He видевшему возможности спастись / это пришлось совсем не по нраву»). Когда Зеленый Рыцарь замахивается на Гавейна в
третий раз, он состраивает особенно свирепую гримасу, так что «не по нраву» здесь — типичный пример приема преуменьшения (underestimation).
Полностью завершающее строфу четверостишие звучит так: Реппе tas he hym strype to stryke, / And frounsez hope lyppe and browe; /
No meruayle paз hym myslyke / pat hoped of no rescowe. (В пер. Толкина: «Then to srike he took his stance and grimaced with lip and brow. He
that of rescue saw no chance / was tittle pleased, I know» («Тогда он изготовился ударить и задвигал губами и бровями...» и т. д., см. выше).
92) Вместе с предыдущей строчкой: «...зet laft he not pe lace, ре ladiez gifte, /
Pat forgat not Gawayn for gode of hymseluen. В пер. Толкина: «...yet he overlooked not the lace that the lady had given him; that Gawain forgot not,
of his own good thinking» («...однако он не пренебрег и поясом, который леди дала ему; о нем Гавейн не забыл, помышляя о своем благе».
Далее подробно описывается, как Гавейн, собираясь на встречу с Зеленым Рыцарем, надел пояс, и намекается, что некоторая надежда, что
пояс действительно волшебный, у Гавейна все же была («...he wore not for worth... this girdle... but so that himself he might save when suffer he must»)
(«...он надел пояс не из-за его ценности... но чтобы спастись, хотя бы и пострадав»).
93) Строфа 15. Здесь король Артур, не найдя желающих нанести Зеленому Рыцарю требуемый удар, сам
примеривается к топору, в то время как Зеленый Рыцарь спокоен: «...no more disturbed or distressed at the strength of his blows» (пер. Толкина:
«...не более обеспокоен или расстроен силой его ударов»), чем если бы ему предлагали чарку вина.
94) Зеленый Рыцарь, заколдованный феей Морганой (она же старшая леди), знал, что, когда, по его
собственному предложению, один из рыцарей Артура или сам Артур отрубит ему голову, он без проблем сможет приставить ее обратно.
95) «Для собственного блага». См. выше.
96) «Чтобы спасти себя». См. выше.
97) То есть когда Гавейн подставляет шею под топор Зеленого Рыцаря.
98) «Волшебство» (среднеангл.)
99) Провожая Гавейна, придворные печалятся и шепчутся между собой: «То behave with more heed
would have behoved one of sense, / ...Who can recall any king that such a course ever took / as knights quibbling at court at their Christmas games!» («Разумный
человек вел бы себя осторожнее... / Где это видано, чтобы король вводил обычай, / чтобы рыцари играли в свои рождественские игры прямо при дворе!»)
100) Nobelay (среднеангл.) — достоинство, в пер. Толкина «pride» — «гордость».
101) См. характеристику Артура в начале поэмы (строфа 5).
102) С грифоном на щите изображен Гавейн на известной картине Говарда Пайла (Howard Pyle)
«Сэр Гавейн, сын Лота, короля Оркнейского», иллюстрации к книге «История короля Артура и его рыцарей» (The Story of King Arthur and His Knights. New
York Scribner's, 1903).
103) Слова Толкина о Поясе имеют смысл, по-видимому, только по отношению к образному ряду этой поэмы.
Легенд или иных историй этого круга, где фигурировал бы «слабый» волшебный пояс, нет. Наоборот — в тех двух Случаях, когда пояс фигурирует в легенде,
он как раз обладает самой настоящей волшебной силой (в некоторых легендах такой пояс есть у Гавейна, в некоторых обладание таким талисманом приписывается
Кухулину — прототипу Гавейна в древнейших легендах). То есть «слабость» имманентна образу пояса только в поэме «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь»:
поэт использовал древний образ для собственных целей.
104) «Предъявление подобных упреков» (среднеангл.).
105) Fyler John M. Frenchman composition: Epic and Romance approaches to Teaching Sir Gawain and Green Knight.
New York MLA, 1986.
106) Miller M. Y. Of sum mayn meryale, bat he myst It trawe // The Lord of the Rings and Sir Gawain and the
Green Knight: Studies in Medievalism 3.3 (Winter, 1991).
107) Shlobin Roger C. Monsters and Transgressions // J. R. R. Tolkien and His Literary Resonances:
Views of Middle-Earth, ed. by George Clark and Daniel Timmons Greenwood Press. London, 2000 P. 71–81.
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА К «СЭР ГАВЕЙН»
17) Эта инвектива может показаться на первый взгляд неудачной, даже если это единственное неудачное место
в поэме. И действительно, как мне кажется, упрек женщинам облечен здесь в форму, в устах Гавейна едва ли уместную. Полное впечатление, что эти строки принадлежат
скорее auctor'y (Auctor (среднеангл.) — «автор»), нежели его герою, а по стилю это — типичный образец клерикального педантизма. Однако, если копнуть поглубже,
станет
видно, что характеру Гавейна они не противоречат. Гавейн, как он изображен в поэме, вполне мог бы произнести такие слова, и в свете его реакции на
только что происшедшее они вполне убедительны. Гавейн всегда заходит несколько дальше, чем требуется. Так, здесь он мог бы ограничиться констатацией:
мол, многие мужи и пославнее меня были обмануты женщинами, так что и мой поступок отчасти извинителен! Никакой нужды изрекать, что, дескать, как было
бы полезно для мужчин, если бы они могли любить женщин, но при этом ни в чем им не доверять. Однако Гавейн не удержался. Впрочем, такая несдержанность
в подобной ситуации вполне естественна, причем не только для этого конкретного рыцаря, Гавейна. Любой благородный дворянин, чьей учтивостью и гордостью
воспользовались бы, чтобы выставить его на посмешище, в такой ситуации мог бы точно так же вспылить: ах так! значит, любые отношения с женщинами — не
более чем игра и иллюзия! — восклицает Гавейн — в тот миг и при тех обстоятельствах.
18) Хотя можно предположить что Гавейну не удалось бы так близко подойти к совершенству, если бы
он не избрал своим идеалом абсолют, математическое совершенство, символизированное Пентаграммой.
19) И при этом зачастую чем милосерднее, тем снисходительнее, как мы видим на примере некоторых особо
строгих к себе святых.
20) Соблюдение порядка здесь, по-видимому, не слишком важно (и, строго говоря, невозможно).
Значение имеет только отнесение рассказа о поясе на самый конец.
21) Это слово в английском языке не всегда имело такие суровые коннотации, как теперь.
Первоначально оно не было связано со словами «treason» («измена») и «traitor» («изменник, предатель») *, однако по ассоциации с ними
стало обозначать только самые подлые и низкие случаи нарушения данного слова, связанные с нанесением серьезного ущерба.
* В оригинале в таком контексте: «Now am I fawty and falce, and ferde haf ben euer / Of trecherye and vntrawpe: bobe bityde sorзe and carel»
(строфа 95). В пер. Толкина: «Now I am faulty and false, who afraid have been ever / of treachery and troth-breach; the two now my curse / may bear!»
(прозаич. пер.: «И вот я выхожу посрамленным и лживым — я, всегда боявшийся обмана и нарушения слова! Проклинаю ныне этих двоих [Трусость и
Стяжательство]»). Считается, что слово treachery (среднеангл. trecherye) происходит от triccare (вульг. латынь — «надуть, сыграть шутку») и
родственно совр. англ. trick («фокус», «уловка»). Таким образом, Гавейн обвиняет себя не в «предательстве» лорда, а лишь в попытке его обмануть.
22) Разве что она сама подчиняется некоему закону, высшему, чем ее прихоти или «закон любви».
23) Цитата из «Рассказа сквайра» Чосера. Отрывок, куда входит эта строка (в русском переводе О.
Румера: «...С таким изяществом и знаньем правил, / Что сам Гавейн его бы не поправил, / Когда б вернуться снова к жизни мог / Сей рыцарских обычаев знаток»
(Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы, М., 1973. С. 398. — Пер.).
24) Хотя и Пояс мог бы быть орудием Божьим — в мире, где такое возможно и узаконено.
25) Интересный ход, который поэт не мог сделать ненамеренно: чтобы заполучить пояс, Гавейн нарушил
условия игры с хозяином и тем самым допустил единственный огрех на фоне своего в остальном на всех планах безупречного поведения; однако пояс ему в
итоге так и не послужил (даже надеждой на спасение).
26) [В тексте издания ссылка на эту сноску отсутствует. — Прим. кодера.]
Однако по отношению ко всему корпусу легенд об Артуре такое третирование этого персонажа может рассматриваться, скорее, как прискорбное. Лично я
не думаю, что принижение образа короля (как sumquat childgered *) может привести к чему-либо хорошему.
* Sumquat childgered (среднеангл.). Целиком эта строка из строфы 5 выглядит так: Не watz so joly of his joyfnes, and sumquat childgered.
В пер. Толкина: «...his youth made him so merry with the moods of a boy» («...юность придавала ему такого веселья, что он был как мальчишка»).
СТРАНИЦЫ:
1 |
2 |
3 »
Дж. Р. Р. Толкин «Профессор и чудовища: Эссе»
|
вверх